Герман Гецевич. Поэт настоящего времени. Памяти Генриха Сапгира

     Быть может, это слишком громко сказано, слишком тенденциозно… но в моей «жизненной философии» есть такое понятие — «всегда». Так вот — писатель Генрих Вениаминович Сапгир имеет самое прямое, самое непосредственное отношение к этому понятию. Глубоким заблуждением, на мой взгляд, является мнение о том, что авангард в искусстве умирает первым, устаревает в первую очередь. «Чернушный» авангард, притянутый за уши к какой-либо конкретной политической ситуации, разумеется, устаревает и очень быстро умирает, а метафизический материал из разряда «нетленки» живёт в веках, как вообще искусство. Не удивительно, что стихи Сапгира, написанные более сорока лет назад, существуют в настоящем, а не в прошедшем времени. Именно поэтому у меня не поворачивается язык говорить об их авторе: «был». Он не «был», а есть  — сегодня и всегда в авангарде, на переднем крае современной русской литературы. Не для всех разумеется… а лишь для подготовленных читателей, которым по душе словесные игры и детские шалости Поэта, его фантазия и натурализм, абсурд и гротеск… А разве бывает искусство для всех? Тем более, если это совсем другое искусство — искусство авангарда. Для всех — «Чайная» колбаса, а «Языковая» — только для истинных гурманов языка. Михаил Соковнин когда-то с афористичной горечью сказал: «Нашего языка они просто не понимают, а своего у них как будто и нет». Сам же Генрих для себя сформулировал эту мысль так: «Искусство для тех, кому нужно это искусство». Меня восхищает конкретность данного высказывания. Ведь ясно даже непросвещённому обывателю, что автор не из тех, кто не имеет своей отчётливой эстетической позиции, кто не ведает, по каким волнам его щепу несёт . Он настойчиво и продуктивно делает то, что ему надо делать. Он хорошо знает то, о чём пишет… а говорит не больше, чем знает: ( Франц Мон в переводе Генриха Сапгира .)      Есть литераторы, пишущие стихи, а есть сочиняющие. Среди тех и других встречаются поэты и графоманы. Генрих никогда ничего не сочиняет, он пишет и конструирует. Его полистилистика имеет жёсткий системный характер. Ведь Поэт — это не тот, кто только ищет, а тот, кто ищет и находит. Сапгир — неутомимый искатель, автодидакт, освоивший все виды техники стихосложения. Его тексты нередко имеют сложную разностопную полиметрическую организацию. Он никогда не пишет «про» и «на тему». На тему пишутся статьи, очерки, репортажи… но не стихи. При всей пристрастности Поэта к форме, а последние годы жизни это стало для него самоцелью, его стихи отличаются от шаблонной трафаретности советской поэзии недосказанностью и свободой стилистического решения. Они абстрактны, но, тем не менее, конкретны. Иногда мне даже кажется, что между словами, за пределами словесной ткани концентрация поэтического смысла гораздо выше, чем в самих словах. Конструкции и системы такого рода могут существовать только на уровне метафизики и тонкой душевной работы. Это как медитация: тени тихих ангелов прошелестели крылышками за спиной — стихи написались. Разностильные тексты Сапгира напоминают магнитные поля, прикоснувшись к которым уже невозможно оторваться. Он играет на музыкальном инструменте, который изобрёл сам. Летает на летательном аппарате, который сделал собственными руками. Неважно, в какой последовательности заводить автомобиль, главное, чтобы его мотор заработал и машина тронулась с места. В стилеобразующей поэтике Сапгира, как в живописи Пабло Пикассо много разных периодов, и каждый последующий не похож на предыдущий. Генрих, как и его учитель Евгений Леонидович Кропивницкий, буквально реанимировал классическую форму русского сонета. Но это модернизация даже не столько формы, сколько самого лексического строя стиха. Недавно скончавшийся поэт Владимир Уфлянд однажды остроумно заметил: Есть русских множество поэтов, и пишут там венки сонетов, уныло коротая дни. таких же русских, как они, и весело проводят дни.      Ни к той, ни к другой категории Генрих, к счастью, не относится. Сонеты Сапгира не архаичны, но не потому, что на рубашках написаны, а потому, что большинство из них вооружены филологической дерзостью современной литературной речи, новацией стиля. Но не с «Сонетов на рубашках» началась поэтическая эволюция Генриха, а с книги «Голоса», где многие стихи скорее предназначены для декламации, для исполнения, для чтения вслух. Там каждая тавтологически повторяющаяся фраза имеет свой обновлённый смысловой и эмоциональный оттенок, в зависимости от интонации, с которой она произносится: Вон там убили человека, Вон там убили человека, Вон там убили человека, Внизу – убили человека.      Формотворческая система Сапгира основана на принципе: возьми приём и выжми из него всё до последней капли. Но, как нельзя войти дважды в одну и ту же воду, одно и то же открытие нельзя сделать дважды. В противном случае, мы уже имеем дело не с авангардом, а с осетриной не первой свежести. Авангард же, как нечто новое, изначальное, первородное требует живой человеческой реакции, а точнее — веры. Для читателя, который даже не догадывается о том, какое содержание заключают в себе знаки, числа и символы — их визуальный язык недоступен. Но для тех, кто всеми силами души верит в это искусство — дверь чёрного квадрата откроется. Ведь за ней не глухая бетонная стена, не двухмерное замкнутое пространство, в котором задохнуться можно, а космос, поэтическая вселенная, музыка тишины… Тишине всегда сопутствует молчание. Его потенциал несравним с любой самой изощрённой словесной трескотнёй. «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь» — когда-то сказал Николай Ушаков. А молчание Поэта не менее значительно, чем голос, или даже целый хор голосов. Именно поэтому после книги «Голоса» Генрих Сапгир пишет книгу «Молчание»… Молчание.      Некоторые его строки тех лет удивляют меня до сих пор. Они подобно солнечным вспышкам вырываются из подкорки. Их уже невозможно забыть:      Генрих, как человек верующий, понимал, что уныние — самый страшный из всех смертных грехов. Его стихи — это лекарство от уныния и скуки. Но это совсем не значит, что автор — благодушный весельчак из Страны Советов, сочинитель рифмованных анекдотов, хохм, экзерсисов. Генрих не имеет ничего общего с представителями этого оригинального жанра — циркачами, клоунами, ковёрными от литературы, которые подобно пошлым эстрадным конферансье потешают и развлекают ощерившуюся публику, жонглируя словами, как пустыми консервными банками. Вслушайтесь, насколько остро и местами трагично звучит еврейская тема в поэзии Сапгира. Он исследует каждую деталь, каждую черту лица своего персонажа. Но о чём бы ни писал Генрих, он всегда пишет только о себе. Я рассматриваю это как достоинство, а не как недостаток: И по тому, Носит свою золотую звезду.      Я, и сейчас отчётливо слышу его голос: «Герман, запомните, что Бог смотрит на мир нашими глазами. А при вашем умении, технике, литературном опыте, вы могли бы стать ещё свободнее. Пишите с натуры — и успех вам гарантирован. Бойтесь всяких унылых рассуждений и описаний. Они — враги поэзии. Ведь поэзия — это действие, а не рассказ о действии…»      Я никогда не забуду, как однажды мы случайно встретились с ним в многолюдной московской толпе. У меня было плохое настроение. Мне в очередной раз вернули стихи в одном жирном журнале. Генрих спросил: «А почему? Неужели они считают вашу работу непрофессиональной?» Я ответил, что даже слишком профессиональной . Они сказали, что, мол, это не стихи, а филологические упражнения. «А вы не объяснили этим профанам, этим недоразвитым и отсталым людям, что весь путь писателя — это и есть филологическое упражнение?» — возмутился Сапгир. В тот момент его поддержка была очень важна для меня. Эти слова он произнёс так категорично, как будто обращался вовсе не ко мне, а к какому-то третьему абстрактному собеседнику, быть может, к своей душе, к смыслу жизни, к той части человечества, которая ещё не разучилась читать стихи и удивляться.      По мере того как динамически развивался литературный язык Генриха Вениаминовича, его тексты то сжимались до минимального поэтического предела, то расширялись до максимального прозаического. Здесь уместно напомнить читателю о таких книгах, как «Люстихи», «Элегии», «Дети в саду», «Параллельный человек», «Дыхание ангела», «Псалмы», «Лица соца», «Лубок», «Московские мифы», «Жития», «Форма голоса», «Развитие метода», «Тактильные инструменты»… Для текстологов и стиховедов обильный поэтический материал Сапгира — питательная среда, а каждый период в отдельности — тема интересной научной работы. На определённом этапе своего лингвистического развития Генрих понял одну простую вещь — что поэт на пуантах неуместен, скучен и старомоден вместе со всем своим «чистым лиризмом» на этом пиру во время чумы. Ведь ещё в начале двадцатых годов прошлого столетия Айседора Дункан танцевала босиком. Генрих отказался от ходульно-протезной, искусственной, пуантной эстетики в литературе. Начиная с книги «Голоса», он идёт твёрдым уверенным шагом, по своему пути. В его поэтическом балете и слово, и полслова, и буква, и каждый отсутствующий полиграфический знак танцуют не на пуантах, а босиком, наступая всей тяжестью стопы на горло пустотелой литературщины, банальщины и рутины.      Таким образом, сформировался новый тип речи, напрочь лишённый тягомотины схоластических рассуждений и описаний, выходящий за пределы обветшалого советского классицизма. Ведь, по мнению самого Сапгира, сердцевиной поэзии, её душой является не только слово, или его фрагментарный обломок, но и звук — как смысловое ядро, как семантическая единица языка. Звук и смысл, голос и молчание, неподвижность и движение взаимодействуют в фонетической системе Сапгира настолько органично, что изображение внезапно оживает и посредством звукоимитации передаёт эпидемию эпилептической эпохи, её судорожные подёргивания: – эпицентр! эп – эп – эп…      Генрих Сапгир — поэт многоплановый, пишущий в разных стилях, его трудно представить в узких рамках, какого либо контекста и ещё трудней классифицировать. Это своего рода body art — яркий карнавал масок, красок, лиц, стилистических приёмов и методов. Сейчас больше использователей, чем первооткрывателей. Больше потребителей, чем производителей. Каждую свою новую книгу Генрих начинает с белого листа, забыв обо всех поэтах, которых он когда-либо читал. Он не потребляет, не использует, а создаёт свою формообразующую систему стихо- и прозосложения. Он убеждён, что существенного различия между поэзий и прозой нет. Просто есть текст, над которым надо работать. Вот и всё. Поэтический — покороче, а прозаический — подлиннее. Вспоминаются бессмертные строки Бориса Пастернака: Весна, я с улицы, где тополь удивлён, Где даль пугается, где дом упасть боится, Где воздух синь, как узелок с бельём У выписавшегося из больницы.      Каждая строчка Сапгира — это узелок с бельё