Валгалла поэта | Алоеполе.ру - в центре Челябинска. Челябинские

21.08.2006 Поэт Михаил Семенов (он же — Звездополянский, так было красивее подписываться под стихами в альманахах и сборниках) умер внезапно. Только что он сидел и грыз карандаш, размышляя над очередной строфой новой поэмы из исторического прошлого русского народа — и вот нате вам, уже лежит под столом, так и не выпустив карандаша из намертво сжавшихся в последнем усилии пальцев. Честно говоря, Михаил Семенов был не таким уж и плохим поэтом. Не занимался графоманией, редко писал на заказ, предпочитая работать корректором в одном литературном журнале. Вечерами, после работы, Михаил приходил домой, зажигал лампу над письменным столом и садился за очередной труд для души. Душа, впрочем, безмолвствовала, что Семенова не смущало — он был закоренелым материалистом и в теософские штучки не верил. Писал он всегда поэмы. На знакомых поэтов, пробавлявшихся короткими стихами и сонетами, Семенов-Звездополянский смотрел снисходительно и с легким сожалением, не понимая, как можно гробить свою жизнь, которая дается, как известно, только однажды, на всякие мелочи. Нет, его поэмы были тяжеловесны и громоподобны. В них литаврами гремела медь ямба и анапеста, ну и всяких других размеров и рифм тоже. Да так гремела, что последнюю поэму, посвященную основанию Москвы Юрием Долгоруким, мэрия, не чинясь, купила за большие деньги. Вдохновленному Звездополянскому можно было не работать полгода. Что он и сделал, не заботясь о том, уволят ли его из журнала, и не отвечая на звонки из редакции. Заперся дома и принялся творить, питаясь, в основном, пивом и пиццей, которые заказывал по телефону. Надо думать, это-то его и доконало. Но давайте все же, как бы это цинично не прозвучало, вернемся ближе к телу. Босая душа Звездополянского-Семенова с недоумением смотрела на некрасивый труп еще недавно такого уютного и привычного тела. Душа хотела было заплакать, но слез как-то не нашлось. Зато в призрачной руке так и остался зажат карандаш, выбросить который не получалось. Рядом началось какое-то непонятное шевеление, и вздрогнувшая душа Михаила увидела, как прямо из воздуха вывалилась суровая женщина. Была она монументальных форм, с зачесанными в пучок волосами и непонятном платье, смахивавшем на длинную кольчугу. В зубах женщина держала сигарету в длинном мундштуке, под мышкой — кипу бумаг. — В-вы кто? — оторопело произнесла душа Михаила (или пусть уж в дальнейшем это будет просто Михаил). — Валькирия! — неприветливо рыкнула тетка и железной хваткой взяла Звездополянского под руку. — Пойдем. — Куда? — отчаянно отбивался Михаил, чувствуя, как весь фундамент его диалектического материализма грудой щебня осыпается к ногам. — В Валгаллу, — сухо отрезала валькирия и потащила Михаила за собой. Переступая босыми ногами и не переставая протестующе бормотать, поэт вознесся через крышу и далее — прямо в звездное небо, раскинувшееся над городом. Тут он внезапно осознал весь ужас своего положения и с криком: «Да погодите вы! Я же умер или нет?» — принялся отчаянно отбиваться. Наконец, валькирия ослабила хватку. — Ты — умер, — сказала она, пристально разглядывая бледную тень поэта, — к несчастью для меня. Звездополянский-Семенов ощутил что-то вроде возмущения. — То есть как — к несчастью? Что значит — к несчастью? — спросил он, уже готовясь начать скандалить. Скандалить, к слову сказать, Михаил любил и с удовольствием делал это повсюду: в общественном транспорте, магазинах, на площадях и даже на кухнях, где пил водку. Но тут он поймал тяжелый взгляд женщины и осекся. — К несчастью, — терпеливо объяснила валькирия, — потому что скоро у меня для вас таких за длинным столом не останется места. Ладно, — внезапно сжалилась она, видя, как испуганный Михаил стремительно меняет цвет, становясь уже совсем каким-то прозрачным, — я расскажу. — Видишь ли, — неторопливо объясняла валькирия (которую непривычно звали Хлёкк), пока они с поэтом шагали по какому-то зыбкому радужному мосту, — Валгалла не только для воинов. Знаешь ли ты, смертный, что некоторые поэты, которые пали подобно воинам, только не с мечом в руке, а с орудием своего труда, тоже могут быть приравнены к героям? — Ну так это поэты… — пробормотал Звездополянский, судорожно припоминая строфы из Пушкина и Лермонтова, — …а я что? — И ты тоже, — Хлёкк со вкусом процитировала несколько строк из поэмы Михаила «Емелька Пугачев», — Всеотцу Одину нравится! — Чушь какая-то! — отчаянно замотал головой ополоумевший поэт, чувствуя, как душа… да нет же, не мог он, будучи одной сплошной Душой, чувствовать, как душа уходит в пятки. — Быть не может! — Мы уже пришли, — оборвала его валькирия, ткнув пальцем в необъятные деревянные ворота, над которыми висела истрепанная полоска материи с лозунгом: «Поэт в Валгалле — больше чем поэт!». Одна из воротин с жутким скрипом отворилась — и Михаил окунулся в неумолчный стихотворный гвалт. За огромным, уходящим куда-то в бесконечность, деревянным столом сидело великое множество людей. Присмотревшись, Звездополянский понял, что все они страшно заняты — кто с мучительным выражением лица и уставив глаза в потолок, сидел неподвижно, занятый поиском рифмы; кто ожесточенно корябал строки на листах оберточной бумаги. Но больше всего в огромном зале было тех, кто стоял друг напротив друга и вдохновенно декламировал стихи в лицо безмолвствовавшему противнику. Некоторые от усталости уже еле держались на ногах, иные лежали неподвижно, осыпанные клочками бумаги. Проходя мимо них, Михаил морщился. Стихи были чудовищно плохи. — А чего ты хотел? — перехватив его взгляд, небрежно скривилась Хлёкк. — Попробуешь сам, посмотрим, как у тебя получится побеждать! Поединок скальдов — это, скажу я тебе, смертоубийство такое, что воинам иногда и не снилось. Вот как-то раз заглянул сюда Эгиль Скаллагримсон — и часа не протянул, а когда я его выносила, благодарил Одина за то, что кроме скальда, умер еще и воином… — У меня, — с известной гордостью отозвался Михаил, — стихи всегда получались! — Ну да. Конечно. Все двадцать шесть лет. А тут придется это делать вечно, день ото дня. Точнее, до самого Рагнарека. Одно утешает — своими трудами твои пока еще живые собратья его неуклонно приближают. Ну нельзя же, в самом деле, так бездарно кропать стишки, изводя при этом тонны бумаги! Всех бы их в Хель, да там тоже проблема с местами… — Не понял, — с ужасом переспросил Звездополянский, — то есть как — вечно? Мне что теперь, вечно здесь сидеть? — Не самое плохое времяпрепровождение, Семенов, — ласково похлопала его по плечу валькирия, и дух поэта содрогнулся под чугунной тяжести ладонью, — всегда будешь сыт и пьян, и бумаги в достатке. Рука Хлёкк толкнула его на свободное место, и поэт мешком плюхнулся на скамью. Тут же перед ним кто-то бухнул кипу бумаги и аккуратно положил шариковую ручку. Семенов, отчаянно отталкиваясь от стола, попытался было вскочить, но почувствовал, что не может пошевелить ногами. — Здравствуйте, Михаил Никитич, — любезно прокричал кто-то, еле пробиваясь скрипучим голосом сквозь вечный шум. Горестный Михаил поднял голову, и увидел что напротив, через стол, сидит поэт-лирик Приступин, умерший, как смутно припомнилось Звездополянскому, еще лет пять назад. Звездополянский-Семенов сквозь пелену слез мутно смотрел на него, а ветхий лирик, пришамкивая, продолжил: — Вы, батенька, не суетитесь. Пока не напишете очередную партию и не приготовитесь выйти на поэтический поединок (Приступин старомодно произнес «поэдинок»), торопиться вам некуда. Да и потом некуда, если подумать. Умрете от усталости, ну и воскреснете заново. Как огурчик, поверите ли. — Огурчик?! — взвыл поэт утробно. — Огурчик?! От усталости? И принялся рвать лежащие перед ним листы бумаги на клочья, посыпая ими голову. Уже не замечая, как Приступин, отечески покачав головой, вздохнув: «Привыкнет», — продолжил неспешно скрипеть старомодным пером, время от времени окуная его в чернильницу и больше не поднимая глаз.