Поэты Великобритании

     Поэзия Великобритании – явление весьма своеобразное – если можно говорить о ней вообще. Культурные и исторические различия между Англией, Шотландией и Уэльсом всегда были велики, да и в поэзии традиции совершенно разные. Поэты, однако, часто меняют место жительства, производя этим некий обмен поэтическим воздухом. Недавно умерший знаменитый поэт-лауреат Тед Хьюз, рожденный в Йоркшире, обучался в Кембридже и потом жил во многих городах, включая Лондон. Еще один поэт старшего поколения, «странствующий профессор» английского языка Деннис Энрайт, свои последние годы проведший в английской столице, до этого жил и работал в Японии. Уроженка Лондона поэтесса Кэрол Руменс провела несколько лет в Белфасте, а в последнее время перебралась в Уэльс, валлийская же поэтесса Фиона Сэмсон поселилась в Оксфорде, где она редактирует авторитетный критический журнал «Поэтическое обозрение». В Кембридже живет рожденная в Лондоне поэтесса голландско-украинского происхождения Джоан Лимберг. Шотландские поэты Джеки Кэй и Уильям Херберт живут в Англии и пишут по-английски. Поэтесса Энн Стивенсон, рожденная в Америке, долгие годы провела на севере Англии, в графстве Дарэм. Много странствовал по свету и уроженец Ланкашира поэт и редактор журнала «Поэзия в переводе» Дэвид Константайн. От опеки всякой, Что станешь ты писать? Один лишь злобу источает, Точимый невезения червем, Светильника неумолимым угасаньем, Другой творит, Иль потому, что потерял Свободу, третий – Заполнить чем-то сущим. Горючее, окислившееся от неудач. Бессилье. УТРО, НАЧАЛО ДЕВЯТОГО Ну, побежали… М-да, в такие времена Быть лучше Богом, а не Человеком. Тебя не мучит жажда, Пока не высохли ключи. Тебе не нужен коп, Пока не попадешь ты в переделку. Бог может уксус превратить в вино, Узлами гвозди завязать, наслать Землетрясенье, тьму египетскую иль потоп – И смыть с лица земли живые все созданья, За исключеньем тех немногих, Что возвышаются над миром, Подобные крестам. Так что же, побежали? Нет, Вчера скончался компаньон мой. (Целительница Смерть!) Я должен мужественным быть, как Человек – Ведь таковы условия контракта. - Не завершен процесс творенья! - И сотворил границы. О, из плоти из моей Слепил он кирпичи, затем изрек: - Чем был бы мир без этих загородок? И вот, гляжу, ко мне он тянет руку. - Ты кто? – интересуется. - Где документ твой, Паспорт или метрика? Да и потом, на чьей ты стороне? И Землю обернул. Стене дал уши и глаза. И вопрошает: - Род занятий? Где вид на жительство? Зачем татуировка? А главное, какого цвета ты, Какого цвета? Ах, не знаешь? Это плохо. Очень плохо. Он взял мой паспорт - тот, что дан природой, - И наколол на проволоку. О ладонь моя, пронзенная ладонь! - Ведь здесь граница, - рек он, - А границы обожают кровь. Теперь ответишь, полагаю, На чьей ты стороне? Имя отшелушилось с меня – оно и не было моим. Лицо мое – детское, испуганное – Ворует чужие черты, ибо ему так велено. Заберите их, куда время нисходит безропотно – В историю. Ночью, когда это было, Вскрикнула, но я кричала громче: Не думай, что понимаешь, как это бывает, Приспособленец, пока не попал Сюда, на полюс холода, точно зная, Что день твой приходил и больше не вернется. ...Идея события – горизонталь, идея личности – вертикаль. с идеи их перекрещения. неоглядное поле, усеянное крестами. Мы пробираемся по этому кладбищу, оглашая имена и истории. известна заранее, известно и как ее следует рассказывать. вымыслу о том, как оно происходило... Я есть я – ведь щенок мой знает меня. Мы есть мы – ведь щенок наш знает нас. Я есть я, но щенок мой знает тебя. Ты есть ты, но щенок твой знает меня. Я есть я. Ты есть ты. Бедный щенок! Бедный щенок! Я просыпаюсь. И она не спит. Я плачу. Известно ей: оплакиваю Остров Любопытных, Невиданного, молнии, что в клочья рвут Иссиня-адское, сквозное небо… Я просыпаюсь, но и здесь, в спокойствии дневном, Еще ревет неутоленный ветер, И море смертоносное преобладает, Как победитель, получает всё. На беззащитные рулады птиц, Расвет, сияньем их окутал – И прослезилось небо, услыхав Прозрачные их голоса, И замерла природа, словно ожидая Мы еще не люди, но пытаемся ими стать. Делаем записи, посещаем семинары, проходим курс внушения. Может понадобиться операция, чтобы распрямить наши сугубые загибы и завихрения. Порой это больно – приходится терпеть, чтобы стать человеком. Иногда мы плачем в подушку, но, пожалуйста, не придавайте этому значения: наши слезы – не в счет. Мы еще не настолько люди, чтобы убедить арбитров, что мы не обезьяны и не манекены. Когда они наконец в этом уверятся, нас выпустят жить среди себе подобных, пожимать руки, гулять с колясками, пить кока-колу, делать все то, что каждый день делают все. Бедняжка, ты описываешь круги вокруг них, а они тобой пренебрегают. Ты похожа на сперматозоид, преследующий яйцеклетку. есть что-то отчаянное, в бессонных телах, которым некому излить свою печаль, кроме случайной кометы. вздохи, порции древнего воздуха, севера. "Я пришла с вересковых нагорий Шотландии ", - тяжело дышит бутылка неизвестного виски, только покинувшая витрину с оливковым маслом "Данте". через мост, мимо узкоплечего мальчика-мороженщика. можно следить за нашими передвижениями, на затуманенном дыханьем стекле. мимо будки гравера. "Я тот, кто зажигает фонари". Прошлой зимою метрдотель удил рыбу в лагуне. по завиткам сдобного кренделя, что обмакнули в красное вино. Они превращаются в завитки розы, нет, улитки, и раковина ее своим цветом смущает дрозда. Лошадь глядит на море, близ Абердина, Я вижу ее из окна поезда, идущего в Данди. Она неподвижна все время, пока видна мне (не более минуты). Это маленькая гнедая лошадка, может быть, даже пони. Море спокойно. Лошадка или даже на старую рыбу. Непонятно, способна ли она двигаться. Непонятно, над чем она задумалась. Это непонятная лошадь. Сегодня всё (а не только кое-что) идет не так. У машины спустило колесо, и в город не попасть вовек. Обе лампы в спальне перегорают одновременно. На кухне пожелтел потолок, будто поработал маляр безымянный. Кровать покосилась, простыни рвутся под грохот грома. Сеседские собаки лают так, что дрожит оконная рама. Черт бы их взял! Покамест я беру из холодильника пиво. Мышью трусит по полу мой страх. Даю слово, он именно движется, причем быстро. Странно все это, с самого начала. Я бледнею, спрашиваю себя: так оно и бывает? Одиночество, грусть… И подушку с силой взбиваю. При этом свете губы твои раскрываются, как алый цветок, волосы твои источают искорки. Наша любовь всегда сопровождалась чем-то странным. Мы видим приближающихся оленей, они танцуют в красном сиянии высоко над городом. Мы произносим одно и то же слово. При этом свете кладбище волнующе красиво. Золотые деревья, подобно сторожевым псам, охраняют надгробия. Мы говорим друг другу: неплохо бы покоиться здесь. Нас прерывает сова, что тянет свою монотонную песнь, сидя на одетой в перчатку руке какого-то ирландца. существо находит существо. Раз за разом. бешено шелестят слова. репродукции накладываются друг на друга, в противоположную сторону. разговаривая, мы рождаем хор отзвуков себя. Наших ипостасей. Их рты беззвучно раскрываются где-то за стеклом. Когда мы видим это, в нас рождается протест, в чем-то виноваты. Подрагивание крылышек. Разбившаяся птица ничего не видит. Это – как головой об стенку, взрывается пульс, комок черных перьев отчаянно царапается, толкается, борется против боли. Потом поднимаешь птицу, и видишь: глаза ее мутны, будто поддались твой собственной слабости. Неподвижный натюрморт раскрывается, как окно, чтобы явить сморщенный желтый шелк век, пятно крови на клюве. Расправь птице крылья, скажи «прости» – и отпусти. © Анатолий Кудрявицкий, 2006 - перевод Все права защищены. Перепечатка без разрешения правообладателя будет преследоваться по закону. akudryavitsky[at]mail.ru