Гюго – поэт-реалист // Луи Арагон

ое-кто был задет заголовком «Читали ли вы Виктора Гюго?», который я выбрал для антологии [ ], обращенной к самой широкой публике, - к тем, кто в конце прошлого века были читателями поэта, отважившегося в 1835 году написать в предисловии к «Анджело»: «В наш век горизонт искусства значительно расширился. Когда-то поэт говорил: «публика», теперь поэт говорит: «народ». Когда великий старец почил в апофеозе славы в 1885 году, литераторы, которых затмевало его величие, испытали гнусное чувство облегчения; это чувство подогрели и поощрили силы мрака, видевшие в живом Гюго, как в солнце, жестокий укор себе. В 1952 году газета «Фигаро» в статье за подписью некоего Равона, ссылаясь на восхищение, каким окружают сейчас поэта люди, именуемые коммунистами, лицемерно заявила, что «истинные друзья» Гюго смущены этим и потому, дескать, отказываются праздновать стопятидесятилетнюю годовщину со дня его рождения. Гюго - единственный писатель, для почитателей которого придумана пренебрежительная кличка: «гюго-поклонники». Заметим попутно, что раз коммунисты говорят о величии Гюго, то это смущает равонов всех видов и мастей. Ведь когда коммунисты говорят в полдень, что сейчас светло, те же люди приходят в ужас и берут под подозрение всякого, кто не утверждает, что кругом царит ночной мрак... Такая линия поведения свойственна была определенной среде, определенной группировке задолго до 1952 года. Вспомним, как тотчас же после Коммуны Франциск Сарсе [ ] дед нынешнего заправилы газеты «Фигаро» осыпал оскорблениями Гюго, требовавшего амнистии коммунарам, а Дюма-сын в той же самой газете с успехом доказал своей оценкой Гюстава Курбе, что нет такой низости, на какую не были бы способны эти охвостья Второй империи. В том же тоне выступил Дюма-сын, когда Леконта де Лиля принимали в члены Академии после смерти Гюго. В специальном номере журнала «Эроп», посвященном стопятидесятилетию со дня рождения Гюго, опубликована великолепная статья Ромена Роллана, в которой рассказывается об этом заседании Академии «Он (Дюма-сын. - Ар.) жонглировал черепом покойного. До чего же он разошелся, этот господин Дюма - Академия потешалась. В презрительном и гнусавом голосе распоясавшегося шута, в его сарказмах выражена была вся затаенная злоба, накапливавшаяся в течение! многих лет против великого поэта... Наконец-то! Наконец-то!.. Публика хохотала вместе с академиками. Полишинель в своем балагане избивал святого Иоанна.. Я тогда понял, что в Академию легче всего попасть, втаптывая в грязь Виктора Гюго. Тому свидетельство - Клод Фаррер [ ]...» Ну что ж, надо полагать, что и в «Фигаро» и в других местах кандидатов в Академию достаточно. Однако в мои намерения не входило отстаивать здесь свое право чествовать Гюго. Право это можно у меня оспаривать, но не отнять. Отсюда - вся ярость. Гюго не отнимешь вместе с гражданскими правами [ ]. Хочу только отметить, до какой степени пренебрежения к собственной славе дошли французы и почему совсем не так уж нелепо обратиться к теперешней публике с вопросом: «Читали ли вы Виктора Гюго?» В 1921 году - возможно, я ошибаюсь на несколько месяцев, - как-то вечером тогдашние сюрреалисты, мои друзья, и я вместе с ними, играли в одну из распространеннейших тогда в нашем кругу игр. На большом листе бумаги писали имена самых разных людей - и каждый из нас ставил им свою отметку, будь то Ландрю или Стендаль, Рембо или Карл Великий, Гегель или Жозефен Пеладан, Гомер или Чимабуэ; отметки были от минус двадцати до плюс двадцати. В этот вечер в наш список попал Гюго. Самому старшему из нас было двадцать пять лет. Все, за исключением двух, поставили Гюго только минусы, самый великодушный ограничился нулем. Тогда чувство возмущения охватило двух приверженцев Гюго, которыми оказались - я должен это признать - Андре Бретон [ ] и я сам. Рядом находились библиотечные полки. Достаточно было протянуть руку, взять книги и читать. Ночь превратилась в праздник Гюго. Мы переходили от «Легенды веков» ко «Всем струнам лиры», от «Осенних листьев» к «Созерцаниям». После каждого прочитанного стихотворения отметки повышались, - каждый вносил исправления в свою прежнюю оценку; высокомерный юноша, поставивший старику Гюго минус двадцать в половине десятого вечера, переправил к трем часам утра отметку на плюс четырнадцать. А в пять часов, взволнованный, с воспаленными от бессонницы глазами, он вывел ему высшую отметку: плюс двадцать. Такова была тридцать лет тому назад молодежь, достаточно характерными образцами которой мы, в сущности, являлись. Нужно ли говорить, что именно с этого вечера я стал участником кампании, которую начала небольшая группа и подхватил весь народ? В 1935 году, в пятидесятилетнюю годовщину смерти поэта, опять-таки в журнале «Эроп» Жан-Ришар Блок напоминает нам о том, что «...официальные торжества бы-ли удивительно жалки, напыщенны, плоски, вымученны, постыдны и тем, что в них было, и тем, чего в них не рыло. Мы чувствовали себя оскорбленными». Итак, мода на хуленье Гюго в кругах «Аксьон франсез» [ ] и символистских журналов, от Леона Доде до Андре Жида, распространилась вплоть до верхушки той самой республики, чьим поэтом все же был Гюго, больше, чем кто-либо другой. И в 1935 году уже стало невозможным то, что было еще мыслимо в 1902 году, когда в столетнюю годовщину со дня рождения Виктора Гюго на площади, названной его именем, была установлена статуя работы Барриаса, которую в 1941 году убрали нацисты. Варварством нацистов как бы завершалась та длительная работа по уничтожению славы Гюго, начало которой положил кое-кто из французов. Нашлись ведь французы, радовавшиеся исчезновению бронзового памятника! О, конечно, радовались они во имя «хорошего вкуса» точно так же, как после возобновления постановки «Эрнани» требуют сегодня запрещения романтических пьес. Хулители поэта издавна подготовляли равнодушие нации к Гюго. Да, молодежь забыла Гюго, и это совсем не случайно. Во время немецкой оккупации мы дали книги Виктора Гюго в руки юношей, обманутых изменниками, в руки безоружных патриотов, ощупью тянувшихся к свету. И мы можем засвидетельствовать: самый наш энтузиазм, вернее сказать, открытие Гюго французами, читавшими в 1940 - 1944 годах «Возмездия», говорит о том, что Гюго прежде не читали, что его до сих пор не знали как следует. Прочитав Гюго, молодые последователи Морраса поняли, что представлял собой их лидер... Мы сделали все, что могли, для победы Виктора Гюго, - победы, олицетворявшей триумф Франции. И все же сделали недостаточно, ибо во Франции, где сейчас столь многие вступают в сговор с чужеземцем против национального чувства, гнев накипел еще недостаточно. Если статуя Виктора Гюго еще не восстановлена на пьедестале, значит к национальному чувству прислушались еще недостаточно, не проявили твердости. Существуют еще, к сожалению, литераторы, неизвестно что о себе возомнившие, имеющие голос и хвастающиеся тем, что они не читали Гюго, не хотят его читать, и заявляющие, что ни к чему его читать. Пока есть эти мракобесы, мой вопрос законен. Но я не их спрашиваю: «Читали ли вы Виктора Гюго?» Я обращаюсь с этим вопросом к публике, которую поэт называл народом. К тому самому народу, которого желают отвлечь от национальной литературы и предлагают ему в качестве чтива всякую смесь из американских публикаций типа «дайджестов», целые груды писанины специалистов по моральному растлению, любую антисоветскую ложь и любое восхваление грязи. Я обращаюсь с этим вопросом к народу, давшему стольких героев, я знаю, что народ этот удивляется, не находя в новых книгах даже следа того великого горения, источник которого в нем самом, в народе, и я спрашиваю: «Читали ли вы Виктора Гюго?» Для народной аудитории я и попытался сделать нечто противоположное «дайджестам», составить антологию творений человека, ставшего поэтом нации. Уже тогда, когда Вандея скрывала от него, по словам самого Гюго, Францию, уже тогда он был противоположностью писателей-капитулянтов, полной противоположностью этого сброда. 13 ноября 1821 года юноша Гюго писал своей невесте: «Короче говоря, поэзия, Адель, есть выражение добродетели...» Я отнюдь не собираюсь сводить Гюго к схеме, давать вам Гюго в пилюлях по неким американским рецептам. Напротив, я задался мыслью выковать французский ключ ко всему творчеству поэта, раскрыть это творчество неподготовленным читателям, привить им желание все прочесть у Гюго, ввести их в эти грандиозные лабиринты мысли и слова. Я попытался восстановить для читателя 1952 года контекст, который объясняет, как Гюго еще столетие назад стал нашим всенародным поэтом. Я хотел, чтобы читатель 1952 года сумел войти в те области творчества Гюго, где уже возникает свет будущего, где Гюго на опыте всей своей жизни и исторических испытаний осознал, что величайший поэтический долг есть проповедь действенной истины. Я стремился одновременно и к тому, чтобы сохранить чудо, именуемое Гюго, во всей его неприкосновенности, ничего не утратить, ничем не ослабить свет зари, тепло первых лучей, даже если они и были заслонены мраком, были отражением, в ночи, далекого огня... Ибо, полагаю я, для того, чтобы полностью понять величие «Легенды веков» и «Возмездий», их подлинную красоту, нужно пройти и сквозь юношеские, еще тусклые стихи Гюго, через готическое изящество его произведений периода Карла X, через уклонения, блуждания, через все бесконечные вариации его Песни. Сегодня, когда я обращаюсь с вопросом: «Читали ли вы Виктора Гюго?» - к более просвещенной аудитории [ ], аудитории университетской, в которой молодежь смешалась со своими педагогами и с читателями журналов «Пансе» и «Эроп», смысл этого вопроса меняется. Не сочтите его дерзостью, ибо вопрос мой означает только: внимательно ли вы читали Виктора Гюго? Нельзя ограничиваться тем, что представляется вам наиболее важным сегодня, и забывать о том, что предшествовало какому-либо этапу в творчестве поэта и что за этим этапом последовало. Конечно, я неизбежно вынужден был делать выбор в этом огромнейшем потоке поэтических произведений; но не следует думать, что я склонен был при этом замечать лишь то, что близко по мысли мне самому и миллионам людей, чьи взгляды я разделяю. Независимо от того, как будет оценен мой выбор, я сам знаю, что и тот, более далекий от меня Гюго излучает свет, даже если свет этот струится как бы над ночными водами. Пренебречь этим Гюго, значило бы искалечить Песнь, лишить человечество великого примера. Во имя идей, которым я верен и которым противоречит определенная сфера творчества Гюго, я намерен показать, что и это - сфера горения и что бесконечно важен пример поэта, который всей своей жизнью, каждым вздохом своим требует от меня честности, лояльности, настоящего понимания и восхищения. И потому, спрашивая вас: «Читали ли вы Виктора Гюго?» - я подразумеваю, прежде всего, читали ли вы и то, что на первый взгляд могло вам или вашим наставникам показаться не стоящим внимания. Именно этим я и хочу открыть антологию, предлагаемую вашему вниманию. Ее следовало бы начать, обратившись к стихам, которые госпожа Гюго позже опубликовала в книге «Виктор Гюго в рассказах свидетеля его жизни» под заглавием «Глупости, совершенные Виктором Гюго до его рождения». Вам ясно представится юноша, почти мальчик, еще не удостоившийся величайшей похвалы Шатобриана, похожий на всех прочих молодых людей, которые с бьющимся сердцем вкладывают в конверт свои длиннейшие стихи и отправляют их вам по почте. Юноша в ту пору находился под влиянием монархических взглядов матери, расставшейся с генералом Гюго; монархизм ее подогревался тем, что муж был республиканцем и преследовал шуанов. Молодой Виктор писал тогда в своем дневнике: «Печальное время. Мы беседуем о делах. Сегодня судят двадцать пять братьев и их друзей, намеревавшихся взорвать Тюильрийский дворец, уничтожить королевскую семью и вырезать гвардию, чтобы