Алексей Караковский. На жизнь поэтов.

Алексей Караковский, главный редактор литературного журнала Точка Зрения ( ) Андрей Петрович Одноблюдов родился восьмого августа 1974 года в городе Подольске Московской области в семье железнодорожника и с детства обнаружил недюжинные способности (правда, тогда никто так и не смог понять, в точности какие). Уже в три года Андрея озарила мечта стать жителем столицы. Как ни странно, ему это удалось только в 1980 году в гостях у киевской тётки, где соседские дети впервые назвали его «москалём». За это Андрей с удовольствием их бил — но не из мести, а от переизбытка чувств. В старших классах Одноблюдов увлёкся фотографией, чтобы хоть чем-то отличаться от малоинтеллектуальных одноклассников, и преуспел в этом настолько, что наизусть цитировал целые куски из журналов «Юный техник» и «Наука и жизнь». Благодаря этому он, по недосмотру, был допущен в среду профессионалов, за которыми ходил по пятам, требуя восторженной оценки своих полузасвеченных шедевров. За это он получил шутливое прозвище Петрович-Первый — поскольку именитому государю неизбежно во всех отношениях проигрывал. Однако, вскоре навязчивость молодого фотографа утомила окружающих, и ему позволили принять участие вместе со всеми в большой выставке — чтобы отделаться. Экспозиция Петровича-Первого состояла из ста пятидесяти изображений стакана с водой, сфотографированного с одного и того же ракурса при различном естественном освещении. «Смотрите, как я работаю со светом!», — патетически орал фотограф пугливым посетителям и производил фурор. Одним из сопереживающих оказался тридцатилетний поэт Дмитрий Дмитриевич Димин по прозвищу Дим-Дим, написавший под впечатлением выставки эпохальную поэму «Кап!», состоящую из повторяющегося сто пятьдесят раз слова «кап». «Смотри, как я работаю со звуком!», — говорил он Петровичу-Первому, и тот чувствовал себя обворованным, что, впрочем, не мешало им совместно распивать спиртные напитки. Дружба двух представителей искусства крепла день ото дня — с каждой новой совместно выпитой бутылкой, геройской потасовкой, совращённой дамой; причём все текущие расходы оплачивал исключительно Дим-Дим, преуспевающий начальник среднего звена в одной из фирм. Петрович-Первый же, не имея средств к существованию, вынужден был лишь расхваливать стихи своего друга и делить с ним все его приключения. Так прошло ни много, ни мало — десять лет. За это время Димин сменил несколько жён, несколько десятков мест работы, несколько сотен собутыльников и написал несколько тысяч стихов. Верный Петрович-Первый всегда был рядом — обделённый вниманием женщин, не имеющий профессии и постоянного заработка и всё так же безуспешно навязывающий случайным жертвам свои фотохудожества. Тем временем Дим-Дим приобрёл довольно широкую поэтическую популярность — за счёт денег, связей и водки; Петрович был ему уже не нужен. И тогда однажды, в четверг, скопив всю обиду на застарелого собутыльника, Дмитрий Димин смело и бескомпромиссно обвинил его в вопиющей бездарности, не дающей право на почётное звание Творца и Служителя Искусства — с чем, разумеется, согласились все присутствующие (тем более, что текущие расходы, как обычно оплачивал Дим-Дим). Но Петрович-Первый был не так прост, и уже в пятницу подготовил ответный удар, обвинив Димина в хроническом плагиате — и не с кого-нибудь, а с него, Одноблюдова! В эту ересь, конечно же, уже никто не поверил, чем великое противостояние двух людей искусства и закончилось… Их до сих пор можно встретить в любой компании, с видом знатоков критикующих те или иные произведения современного искусства. Но если за одним из них стоят толпы поклонников и почитателей, то другой, изгоняемый отовсюду, носит на челе печать невыразимого страдания — в отсутствие женщин, пищи, алкоголя и других материальных благ, достающихся одним без особого труда, а другим — после многолетних унижений и мытарств… Поэтический вечер был в самом разгаре. «Мысль вытечет из моего затылка глотком вина и каплею строки…» — самозабвенно читала молодая сексуальная поэтесса. — А как ты думаешь, она наполовину одета или наполовину раздета? — громко прошептал кому-то Дмитрий Димин и сам же громче всех засмеялся своей шутке. Поэтесса состроила строгое выражение лица. Она не любила сальных шуток и привыкла смотреть на мужчин свысока. Но выступление продолжалось, а Дим-Дим был в глубине зала, и эпизод не получил продолжения. Антракт у Димина, согласно исторически-физиологической необходимости потребления алкоголя и курева, всегда начинался через пятнадцать минут после начала выступлений — в компании верных друзей и поклонников. — Охренительные стихи!… — засмеялся он и издевательски захлопал в ладоши, увидев спешащую к богемному сообществу юную поэтессу. «Ну не такой уж он и толстый», — подумала поэтесса, увидев бутылку красного вина, явно предназначенную случайно присоединявшимся дамам. — Предлагаю тост! — провозгласил Димин, — за прекрасных дам и затылочное вино! — Фу! — не выдержала поэтесса, но тотчас взяла себя в руки, ибо не хотела слыть графоманкой, не уважающей высокой критики. «Что Вы хотите… литинститут…», — шептали непонятно о ком сзади. Поэтессе было сладко подозревать в этом комплимент: она любила биографию Ахматовой, Цветаевой и других великих поэтесс, писавших, в сущности, полную чушь, но живших так одухотворённо и, в конечном счёте, легендарно, что превзойти их поэзию стоило свеч. «А этот Димин», — в очередной раз отметила она общительного пиита, — «он здесь авторитетен…». Вечер развивался по обычному сценарию. От вина перешли к водке, из ресторана Центрального Дома Литераторов переместились в грузинский ресторан на Новом Арбате, оттуда отправились в какую-то жутковатую пивную на Смоленской площади. Забывшая о карьерном росте поэтесса мечтала лишь о продолжении приятного вечера, но алкогольные пары мешали быть уверенной и убедительной: получались только вялые щелчки пальцами и глухое бормотание, в котором можно было угадать что-то среднее между «аллё» и «ещё». — Итак, красотка, мы едем в Долгопу! — трубно проорал Димин, обнимая не способную к самостоятельности поэтессу. — … ещщяу… — промычала его спутница и покорно сползла в подъехавшее по случаю такси. От Смоленской до Долгопрудного добрались минут за тридцать: московская ночь не создавала особенных препятствий на пути. Хотелось спать и тошнило — но не получалось ни того, ни другого. Машина подъехала к подъезду и остановилась, но быстро покинуть её никак не удавалось: мешало и длинное платье, и туфли на каблуках, и неизвестно как открывающаяся дверь. — аллюу… — с непредумышленным опозданием позвала щедрого поэта девушка: к этому времени, быстро расплатившись с водителем, он уже элегантно вёл её к квартире на третьем этаже. …С утра она никак не могла вспомнить вообще ничего, кроме того, что сначала читала где-то стихи, а потом проснулась одна в чужой квартире, на чужой постели со следами явного всенощного разврата и с оставленной неизвестным другом бутылкой шампанского на опохмелку — не то по случайности, не то из милосердия. «Мысль вытечет… из моего затылка… глотком вина… и каплею строки… Боже, какая же я дура», — с чистосердечным раскаянием думала девушка, не зная ещё, что лишь сейчас она начала тот путь, о котором столько мечтала. До следующего поэтического вечера оставалось три дня. — Ты думаешь, ты мне можешь понравиться? — издевательски рассмеялась женщина и, взяв с журнального столика сумочку, направилась к двери. Петрович-Первый не стал её останавливать. «Вот сучка», — подумал он, — «такая же сучка, как и все». Петрович-Первый не был ни молод, ни красив. В двадцать девять лет он уже был изуродован лысиной, которую пытался компенсировать клочковатой растрёпанной бородой, напоминая Санта-Клауса на курорте. Как правило, гостьи поддавались лишь на навязчивое приглашение посмотреть фотоработы Петровича-Первого, но, увидев их воочию, почему-то не особенно стремились задерживаться в квартире. Чтобы подчинить непокорную женскую психологию, Петрович-Первый частенько применял жёсткую алкогольную смесь из шампанского и водки, называемую в народе «северное сияние» и считающуюся дурным тоном даже у закоренелых женолюбов — но зачастую не спасало и это крайнее средство. Видимо, причиной было то, что, заплутав в ежедневном осознании собственной незаурядности, Петрович-Первый не замечал своей нелепости, выгодно оттеняющей достоинства менее потасканных и более сексуально привлекательных конкурентов. Закрыв двери, Петрович-Первый налил стакан водки и уставился в телевизор. Вообще-то, телевидение его раздражало, поскольку ни в одной программе он ни разу не встречал себя. О, как бы он выступил по телевидению! Как бы он донёс до человечества всю глубину своего таланта и размер полагающихся за него заслуг!… Но время шло, телевидение по-прежнему показывало плебеев и изгоев, а уже наступила ночь — такая же одинокая и неуютная, как обычно. Допив водку, Петрович-Первый выключил телевизор и отправился спать. Ему опять снились популярность и известность. Правительственные награды и заманчивые предложения так и сыпались со всех сторон на Петровича-Первого, а уж о женском внимании и говорить было нечего. Все, все они безраздельно принадлежали ему — и брюнетки, и блондинки, и даже рыжие — ходи да выбирай!… И Петрович-Первый прихотливо выбирал женщин, одаривая благодатью взаимности лишь наиболее достойных разделить с ним ложе… Утро разбудило фотографа своей обычной несправедливостью. Предательски светило солнце, садистски звенел будильник, напоминая о постылой работе оформителем плакатов дорожного движения в ГИБДД города Люберцы. Но самое обидное заключалось в том, что все блага, радости и награды остались во сне! «Да, надо найти бабу», — занёс в деловой дневник своей памяти Петрович, — «Если, конечно, найдётся хоть одна нормальная». Выходя из лифта, он столкнулся с соседской дочкой, восьмилетней Машенькой. Девочка торопилась в школу. — Такая маленькая, а уже сучка! — громко и назидательно провозгласил Петрович-Первый. Месть состоялась. Характер профессиональной деятельности Дмитрия Димина отражался, в первую очередь, на его рабочем дне: он был короток. И Дмитрий любил свою работу. Кроме того, несколько раз в неделю у него бывали выходные. И Дмитрий их тоже любил. Уже с утра встречаясь с друзьями, он точно знал, что будет делать. Лёгкий завтрак в ресторане, несколько звонков по мобильному телефону — и план на день готов. — По коням! Идём в гости! — орал он, и вся поэтическая компания немедленно срывалась с места в поисках приключений. Если такси не находилось сразу, то первой стоянкой на пути оказывался супермаркет. Командовал парадом, как всегда, Дмитрий. — Так… водки пару ящиков… закуски… эй, ты, забыл, как там тебя, бери только нормального лосося, а не это дерьмо тухлое… ну, соков там… шоколада девкам… Купленное изобилие судорожно расфасовывалось по пакетам вечно голодной поэтической братией, и лишь Димин выражал полное спокойствие и довольство. — Представительские расходы, — говорил он, небрежно швыряя на кассу крупную сумму денег, — сдачи не надо… Первая бутылка распивалась ещё в такси «для разогреву». Одновременно обзванивались знакомые: в гости надо было приходить организованно и кучно. — Харченко будет! Краснобацкий будет! Миронова будет! Все великие поэты приедут! — поминутно оглашали результаты переговоров добровольные телефонисты. Дмитрий улыбался. Он любил большие скопления народу. Приезд ознаменовался появлением в квартире гонцов с сумками и пакетами, возвещающих, как глашатае, появление поэта. Через минуту он появлялся и сам — неторопливый, степенный, в компании друзей и поклонников. Приняв заверения преданности от благодарных хозяев, Дмитрий шумно опускал свои сто двадцать килограммов на свободное кресло и позволял начинать банкет. В гостях все поэты едят одинаково: быстро и много, пока не отберут. Так же они и пьют: быстро, без речей, часто отправляя гонцов в магазин, пока есть что пропивать, и в глубине души уже думая, чьи бы деньги пропить ещё, если потребуется. Однако, в компани