Книжное обозрение - Бродячий поэт

Книга Ирины Винокуровой могла бы иметь серийное название «Жизнь замечательных людей». Но дело не в серии, а в фигуре главного героя и доступности текста для читателя. Глазков – как бы настоящий подзабытый поэт, поэт не странствующий, а бродячий. Глазков – поэт уникальной судьбы. С одной стороны, он знаменит массой легендарных поступков, которые, увы, в глазах потомков часто затмевают саму его поэзию. Все помнят, что он изобретатель слова «Самсебяиздат», быстро редуцированного на «Самиздат». Уже никто не помнит суровых контор «Госполитиздат» и «Партиздат», а слово «Самиздат» осталось. Про Глазкова сочинено множество легенд, одна из них, пересказанная Львом Лосевым, приводится в этой книге. Глазков стоит в очереди на медкомиссию в военкомате. Там военком задает только один вопрос: «Котелок варит?» – если отвечают «Да», новобранца ставят в строй, потому что на дворе сорок первый год и Отечество в опасности. Если кто отвечает «Нет», то заключение ровно такое же: «годен». Когда доходит очередь до Глазкова, то ему задают тот же вопрос, что и всем: «Котелок варит?» – Да получше, чем у тебя, – отвечает Глазков. – Шизофреник, – говорит военком, – выпишите ему белый билет. Но, увы, эти анекдотические истории, как и то, что однажды Глазков приехал в дом отдыха на Селигер в одной пижаме, – все эти приметы «блаженного» поэта заслоняют разговор о стихах. Глазков, в котором находили родство с Хлебниковым, прошел путь, особенный даже по меркам ХХ века – настоящий нищенствующий поэт вначале и вполне успешный в последние десятилетия жизни. Даже знаменитые четыре строки, которые он написал о войне – Господи, спаси Страну Советов, Сбереги ее от высших рас, Гитлер нарушает чаще нас. – известны не благодаря собственно поэзии, а именно благодаря этической позиции, которая таким образом была сформулирована впрок, на десятилетия. И, с другой стороны, он поэт уникальной судьбы, сам себя переломивший – человек, абсолютно осознанно совершивший убийство себя как поэта. Сначала он писал, как делил сам: «хорошие стихи не для печати» и «хорошие стихи для печати». Потом пришла пора «плохих стихов для печати» – но даже они сейчас кажутся каким-то издевательским абсурдом, будто ответ военкому из легенды. То есть напишет он о героях-комсомольцах на Амуре, а выходит все, как у другого, следующего за ним поэта Олега Григорьева: С бритой головою, ломом и лопатой.,/i. Ну ладно, я все-таки расскажу не о поэзии. Глазков-таки откосил от армии, причем в тот момент, когда немцы рвались к Москве. Современники говорили, что он не верил в победу Гитлера – но это видно и по стихам. Однако армии он боялся панически, и какой-то врач натянул ему безумие до пункта «3б». То есть по нынешним меркам Глазков был вполне безумен, по меркам рациональным – совершенно на войне не нужен. Его возвышенные сверстники и товарищи, правда, наплевали на отсрочки и льготы – и сердечники и астматики легли под Вязьмой, чтобы дать стране время замахнуться. Давид Самойлов шел на войну осознанно, это была его война, и он, не моргнувши глазом, заехал бы в глаз любому, кто ему, еврею-комсомольцу, предложил бы отсидеться. Кульчицкий погиб в январе сорок третьего, под Сталинградом. Поэтов в ту войну выкосило изрядно – хватит на многотомник. А уходя на фронт, Глазкову они говорили: «Сиди, мы за тебя повоюем». Он и сидел, а потом особенно не ломался, а говорил правду – отсиделся. А для этого тоже нужно некоторое мужество. Кстати, совершенно непонятно, как его не смолотила сноповязалка этой Советской власти. Шансы у Глазкова были практически стопроцентные – отец его, с дореволюционным партстажем, сгинул в Воркутинских лагерях, был прокурором, а потом адвокатом, а в двадцатые вышел из партии. Как тут не прибрать сына? Дырявый зонтик сумасшествия не спас, например, Мандельштама. Одно ли блаженство хранило Глазкова, как распоряжается судьба – Бог его разберет. А прожил, по русским меркам, с учетом его ликероводочного безумства долго – с 1919-го до 1979 года. В общем, поэт необщего выражения строк, и это жизнеописание Николая Глазкова оказалось книгой умной. Не оттого, что она наполнена учеными словами и поэтической теорией, а оттого, что в ней осуществлен компромисс между доступностью и сложностью рассказа о непростом мире советской литературы. (Сложность в том, что одни и те же события имеют разный вкус и цвет – в СССР, десять лет назад, и – теперь.) Важна бережность по отношению к слову – и тут она, по-моему, есть.