Палтиель Каценельсон. Поэты "Чисел"

         Издающиеся в Париже "Числа" - единственный зарубежный литературный сборник, производящий впечатление чего-то большого, серьезнаго, ценнаго, очень многих радующий своей основной задачей - художественной попыткой раскрытия "самаго простого и главнаго" в человеческом бытии - "цели жизни и смысла смерти". Вот, почему я охотно отозвался на предложение Редакции "Утеса" - написать несколько слов о "Числах". Зная, что полный критический разбор вышедших до сих пор пяти номеров (в четырех томах) не соответствовал-бы цели "Утеса" - дать своим читателям краткий библиографический очерк, а не обширную критическую статью, ограничиваюсь только одной областью из этих сборников, кстати, наиболее близкой и наиболее говорящей моему сердцу, а именно, областью поэзии.          Свыше двух десятков поэтов встречали мы в до сих пор появившихся сборниках, среди которых несколько "имен" - как Зинаида Гиппиус, Георгий Адамович, Марина Цветаева, отчасти Николай Оцуп и Ирина Одоевцева. (Игорь Северянин среди "числовцев" - только гость). Остальные поэты - малоизвестны широкой читательской публике. Но всех их спаивает общая идея, близко подходящая к уже выраженной ранее основной идее "Чисел". Все они, может, за самым малым исключением - "неудовлетворенные современной жизнью, такою, какою она дается извне", ищут объяснений, не давая еще ответов, горят чистым святым огнем: сохраняя внешнюю спокойность, внутренне, глубинно, искренно взволнованы. И эта искренность, мягкая теплая задушевность тона, эта святая взволнованность, подкупает и располагает к себе. Конечно, еще большой вопрос, создадут-ли "числовцы" школу. Новая школа предполагает и новыя формы, между тем, как их-то мы у "числовцев", за исключением разве Марины Цветаевой, не замечаем. Единственная из всех "числовцев" внешне неспокойная и ни на кого непохожая - Марина Цветаева характерными своими короткими строчками, набегающими толпой образами кричит всей силой своей динамики и экспрессии о боли, неудовлетворенности жизнью, о мнимости предлагаемых ею благ, где "вечно третий в любви", видит во всем, для близорукаго, непоэтическаго взгляда скрытое, присутствие смерти: Узнаю тебя, смерть, В сыне - рост, в сливе - червь, Вечный третий в любви.          Можно соглашаться, или не соглашаться с творческими приемами поэтессы, можно любить, или не любить эффектный и шумный стиль ея, но нельзя отказать стихам Марины Цветаевой ни в легкости, ни в новизне, ни в оригинальности формы.          Первая книга "Чисел" открывается прекрасными стихами Зинаиды Гиппиус. Четыре коротеньких стихотворения, связанных между собою общностью основной мысли и чувства. Сознание обреченности всего земного и... не протест против нея, как можно было-бы того ожидать, а мудрое смирение, уход к Богу, Единственному, знающему меру всему; отсюда и жалость к зверенышу на "Croisette", "За что тебя обидели чужие напрасно?" - Не тебя только, но и поэта вместе с тобой обижают повседневно - проходящие мимо, не понимающие вашей внутренней тревоги - "чужие" люди.          О смерти, о конце повествует Георгий Адамович в своих стихах. Ему рисуется смерть, как воздаяние за земныея страдания. Ну, вот и кончено теперь, . . . . . . . . . . . . . . . Ну, вот и дома. Узнаешь? - Конец. Все ясно. Остановка. Окончанье.          Смерть ставит точку на всех начинаниях, всех помыслах, поэтому еще при жизни поэт отрекается от всего: Все постыло. Все мерзость и скука. Нищ и темен душой человек.          Казалось бы, что такому отчаянию нет границ. Нет выхода из мрака, окутывающаго душу поэта - вдруг, как луч солнца сквозь серыя ноябоьския тучи, проливается золото настоящих строк: Лишь растеряв по свету всех друзей, Едва дыша без денег и любви, И больше ни на что уж не надеясь, Он понял, как прекрасна наша жизнь, Какое торжество и счастье - жизнь...          Очень близок к настроениям Адамовича и Николай Оцуп. Чем ближе человек к смерти, тем растерянней цепляется он за жизнь. Пусть какя-нибудь, но только дышащая теплом жизнь. И ты от гибели на волосок, Мечтая пулей раздробить висок, И что-ж? - Душа, могильная вчера, Как никогда, сегодня терпелива, И жизнь вокруг неистово щедра.          "Все будет уничтожено" - лейтмотив "числовцев" - основная меклодия, обтекающая все строки и Николая Оцупа. Сколько поэт ни ищет "для мира объяснения и цели" - горизонт в тумане, сознание во мраке, шопоты и зовы, поэтическия предчувствия не выявят, не конкретизируют основы, не зальют снопами света последней меты. А жизнь идет, день за днем, "маятник стучит, и мало воздуху в палате, а умирающий хрипит". Не потому ли таинственней всех аллегорий для поэта: "жизненный путь"? И Лазарь Кельберин вместе с Оцупом и Адамовичем не признает себя побежденным при жизни смертью. Нет, он увидит, что в одной лишь жизни, "тепло и свет", и "все, что в ней, не напрасно". Смерть не обольстит его "живого". - И все стихи его живые, хорошие, таланливые. Гораздо пессимистичнее Вадим Андреев в своем "Сальери", чувствующий безспорный голос смерти с начала мироздания, владычицы - смерти, той которой не посмеют превзмочь дивные Моцартовы звуки - и оттого в старости познает человек безплодность своего сердца; ненужными под гнетом ежедневной скуки кажутся ему земныя свободы, раз Тебя, смертельная разлука.          Тонко чувствует природу Георгий Иванов. В своих стихах он не боится запрещенных еще со времен декадентов "роз", "нежной весны", "луны", "соловьев". Очевидно, все зависит оттого, под каким соусом сервируется это "варево из любви и соловьев". У Георгия Иванова созерцание природы вызывает нежныя грустныя мысли о преходящести, тленности всего земного, человеческаго и вечности, незыблемости Космоса. Антитеза, силой своей увлекавшая многих поэтов. Все в этом мире попрежнему. Месяц встает, как вставал.          Звезды зеленыя и синия, такия, что больносмотреть, напоминают ему о том, что рано или поздно, надо всем умереть.          Сознанием этой неизбежности, так чутко воспринятым и выраженным в свое время Блоком, полон и Георгий Иванов, не совсем еще ушедший от влияния нежнейшаго нашего лирика. Вот строки, которыя, не будь под ними подписи Иванова, могли быть сочтены за посмертные стихи Блока Все розы, которыя в мире цвели, И все соловьи, и все журавли, И в черном гробу восковая рука. И все паруса, и все облака, И все корабли, и все имена, И эта забытая Богом страна... Так черные ангелы медленно падали в мрак, Так черною тенью Титаник клонился ко дну, Так сердце твое оборвется когда-нибуд, так - Сквозь розы и ночь, снега и весну... Слушали музыку с лицами царей. О том, чтобы солнце взошло из морей.          И в памяти: "Девушка пела в церковном хоре". Даже размер тот-же. Идейная отторженность от мира - отсюда темы, чуждыя повседневности - и во всех стихах - бьющий через края лиризм, не заглушаемый полуэпическим характером большинства стихов Поплавскаго. Полон нежной грусти Антон Ладинский, грусти о прекрасном мире за высокой стеной. Та же неудовлетворенность несоответствием будней жизни миру мечтаний. И "Каирскому сапожнику" надо сидеть в мастерской и принимать заказы, починять башмаки, а не мечтать о "ресницах", которыя "не для нас, не для нас". - Мы можем только плакать о сломанной детской игрушке - разбитом человеческом сердце - оскверненной раздевающими глазами мечте, и тихо грустит о том, что "покинем этот мир и мы".          В своей "Балладе о Гумилеве" Ирина Одоевцева вспоминает о трагически погибшем поэте. Такия воспоминания больше выигрывают в прозаической, нежели стихотворной передаче. И был он несчастен, Как несчастен всякий поэт.          Еще не спасают, не оправдывают всего стихотворения. Оно не совсем подходит к общему тону "Чисел", (как не подходит "Числам" и Игорь Северянин, - все еще поверхностный, как в пору "женоклубов", и сейчас, ушедший от городской культуры к природе, к своим "удочкам" и "окунькам"). Ирина Одоевцева дала еще несколько стихотворений в той же книге, где и ея ея "Баллада", легких по форме, с четкими, запоминающимися образами (Холодная игла, уходящая в сердце по самое ушко). Прекрасна антитеза: "Флаг на мачте - крысы в трюме корабля".          Как всегда, интересен молодой парижский поэт Довид Кнут. Его "Бутылка в океане", написанная превосходным белым стихом, может неоригинальна по идее своей, но заражает глубоким исренним чувством автора, как и прекрасные его "Nocturnes" пятой книги.          Два умных и прочувствованных стихотворения дал многообещающий талант Юрия Терапиано.          Глубокомысленна в своем творчестве Лидия Червинская, и это не вредит поэтической красоте ея стихов. Об одинокости и ненужности жизни поет Владимир Смоленский, и вторит ему Раиса Блох, говоря о "благословенной своей тоске", которая сладко жжет, и Юрий Софиев старается звучными строчками доказать "печаль существования", где "безспорна смерть". По одному стихотворению, ничего оригинальнаго ни по мысли, ни по форме не представляющих, дали Борис Закович и Алексей Холчев. Неубедительно и тяжело пытается что-то под Маяковскаго изобразить Виктор Мамченко. Дико и непонятно у Бориса Божнева такое четверостишие: Еще летит, еще летит пешком Любовь на ложе под столы блаженства, С которых крошки падают мешком, Наполненным пирами совершенства.          "Стихотворительное одержание" Александра Гингера в свое время было достойно отмечено критикой. "Безпочвенныя семечки", "преследовательный недуг", доброподружная рука - образы, мало говорящие поэтически настроенному читателю. Нежно - глубок в своей "Балладе о цветке" - Валериан Дряхлов и пушкински - четок и хорош в трех небольших стихотворениях Георгий Раевский.          Вот и все поэты, до сих пор печатавшиеся в "Числах". Много хорошаго, - есть, конечно, и сор, без котораго, очевидно, трудно обойтись солидному, "толстому" изданию, даже при таком умелом редактировании, какое имеет место в литературных сборниках: "Числа". И все же общее впечатление от поэтов "Чисел" - хорошее и нежное - им больно, и каждый выражает эту боль по своему, в меру отпущенных ему Богом дарования. П. Каценельсон Утес. Литературно-художественный ежемесячник. 1931. № 1, ноябрь. С. 10 - 11. Подготовка текста © Павел Лавринец, 2004. Публикация © , 2004.