Тютчев - поэт хаоса

«О, вещая душа моя! О сердце, полное тревоги! О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!» Роль и миссия Тютчева с точки зрения метаистории до конца не выяснена, но, безусловно, ему был дан дар вестничества высших миров (отсюда – его прорывы космических озарений). Борьба между двумя бытиями, двумя запредельностями происходила внутри него самого. «Две запредельности жили во мне, И мной своевольно играли оне» «Двойное бытие» было загадкой и мукой Тютчева. По признанию В. Кожинова, как никто, Тютчев ощущал «расколотость» бытия, от человека не зависящую, и грозную диалектику всеобщих процессов вселенной [1]. Стремясь как-то оградить утлое земное бытие от штормового дыхания мирового океана, он верил, а точнее даже, хотел верить в некие силы, способные обуздать взрывы земных, а также вселенских противоречий, и не находил их. «Гражданскому пылу Пушкина, - писал А. Горелов, - Тютчев противопоставил иное призвание поэта – провидца потаенной стороны бытия, той таинственной сферы, чьим мгновенным проявлением предстает наша земная жизнь» [3]. В своем мировоззрении и мыслях Тютчев был далеко не одинок (шеллигианство было в то время в моде). Есть Высший мир, формой проявления на земле которого является Природа, там царят свои законы, катаклизмы, то гармония, то хаос. Этот мир прекрасен, загадочен и непостижим. Но он совершенно чужд, равнодушен человеку, земному бытию вообще. Человек втянут во вселенскую борьбу стихий и страдает от мировых катаклизмов, ибо зависит от них, но не сопричастен им. Его трагедия в том, что он – осознающая свое бессилие песчинка, более того – ощущающая себя равной высшим силам, стремящаяся соединиться с ними, но понимающая всю свою одинокость и затерянность. И, несмотря на тщету попыток, на «железный сон» небытия, поглощающий всё, - дерзающая противопоставить холодному равнодушию вечности краткий миг горения, душевного накала, вспышки чувств, мысли и бунта. То, что явилось новым и неповторимым у Тютчева, можно свести к пяти моментам: 1) сопереживание тайнам, катаклизмам и некоей обреченности вселенского бытия как частице человеческой жизни, которая не может ощущать себя счастливой без достижения мировой высшей гармонии. Никто до Тютчева не выражал катаклизмы мироздания как свою личную трагедию и переживания. 2) необычайное ощущение одинокости перед лицом вселенского бытия и не оставляющее его ни на миг стремление увязать «малый» мир человека с «большим» миром высших сфер, понять его отдаленность, причину противоречий и путь приобщения. 3) обращение к «ночной» сфере бытия, внесуетной, внеповседневной, полной загадочных, завораживающих своей сложностью таинств. В отличие от большинства поэтов, разрабатывавших стандартные поэтические темы, Тютчев обладал «ночным видением». Его специфичность передана в стихотворении “Silentium!. Смысл загадочного призыва к молчанию, следующий за воспеванием причастности к миру в его минуты роковые в «Цицероне», не в призыве к нечто обратному – непричастности и уединению, а в интеллектуальной и эмоциональной напряженности поэта, способного почтить сокровенную сущность бытия, и которого. 4) особого вида бунт. Не социальный, общечеловеческий, конкретный, а иррациональный. Бунт против равнодушия природы и в то же время против самого себя, бунт как непременный естественный элемент мироздания, как неприятие установленного порядка, и в то же время попытка приобщиться к нему. С своими страхами и мглами, Вот отчего нам ночь страшна!» 5) наконец, видимое Тютчевым назначение поэта, которому он отвел не преходящую суетность дневной жизни, а безграничность ночного часа, когда своей «светозарной силой» он способен высвечивать потаенное бытие, глубинные процессы космического потока творения. Он представляет поэта как некоего проводника, трансформирующего космические потоки и идеи в малый мир человека, связника двух сфер, «воплощающего самопознание всеобщего течения бытия, таинственный процесс превращения стихий хаоса в многозвучную гармонию космоса» , которой и «поет» душа поэта, ибо певуче само бытие. «Певучесть есть в морских волнах, Многое в поэтике Тютчева на первый взгляд может показаться традиционным. «Не он один, - отмечал К. Пигарев, - любил сопоставлять то или иное явление природы с душевным состоянием человека. Но в то время, как у других подобный прием сравнения или уподобления был всего лишь изобразительным средством, и притом одним из многих, у Тютчева он вытекал из самых глубин его мировосприятия и был без преувеличения основным». Волшебство могущества и неотразимого обаяния поэзии Тютчева в том, что через горние сферы он вновь обращается к красоте земли, к ее пленительной загадке – человеку, в чьем сердце, в чьей судьбе отдается бой часов мироздания. «Ты зрел его в кругу большого света…» Одна из сквозных доминант поэзии Тютчева: просиять, мгновенной силой своего проявления подтвердить достойность причастия бытию… Вот масштаб его поэзии: вызов всему бытию в его двойственной трагедийности, текучести и изменчивости. Отсюда и двоякость по отношению к взрывам стихий, перепады то в сторону умиротворенного восхищения природой, в которой чудилась гармония и причастность человеку, впитывающему всю эту красоту, то прозрение за всем шевелящегося неистребимого Хаоса, чуждого всему земному. Недаром Владимир Соловьев провозгласил поэзию Тютчева сопричастной «демоническим» явлениям природы. За этим «демонизмом» скрывалось беспокойное тяготение к раскрытию таинственной «пружины», запустившей и поддерживающей бег часовой стрелки бытия. Какое же место отводил Тютчев человеку в общей системе мироздания? Скорей всего, он не видел ему места нигде. Вот одно из ранних стихотворений «Проблеск» 1825 года. В нем впервые зазвучали мотивы неприкаянности человека, его несовместимости даже с вышними сферами, где, казалось бы, «радостно и светло», ибо «…мы в небе скоро устаем, - Дышать божественным огнем». И дальше прослеживается мотив снов – непосильно-небесного и утомительно-земного. Двойственность сна безысходна. Первый сон непосилен, ибо человек неспособен «дышать божественным огнем», а земное существование есть сон утомительный, ибо лишен покоя. Одним лучом ослеплены, Вновь упадаем не к покою, Но в утомительные сны». Мотив снов проходит через всё творчество поэта. В стихотворение «Есть некий час в ночи, всемирного молчанья…» его душа приобщается к богам святилища опять-таки в «пророческих снах», когда земное бытие гнетет «беспамятство», когда происходит отключение дневной, суетной сферы познания – происходят откровения. В пророческих тревожат боги снах». Наш дольний мир, лишенный сил… В стихотворении «Как океан объемлет шар земной…» уже предстает трагическая грандиозность снов. В космическом мифе распахнется беспредельность, несоизмеримость миров, объятых катаклизмами бытия. И «Земная жизнь кругом объята снами». Но это иллюзия. Катаклизмы реальны, потому концовка по-космически пессимистична. «И мы плывем, пылающею бездной Со всех сторон окружены». И мы, в борьбе, природой целой Покинуты на нас самих». Единственное временное спасение от ужаса бытия – сон. «Не рассуждай, не хлопочи!.. Безумство ищет, глупость судит: Дневные раны сном лечи…» Хотя, как позже признает поэт, «здесь человек лишь снится сам себе» («На возвратном пути») «не светлый дым, бегущий при луне, А эта тень, бегущая от дыма» («Как дымный столп светлеет в вышине!...») От торжествующе-радостного, полного неги и величия «Сна на море», в котором «по высям творенья, как бог, я шагал / И мир подо мною недвижный сиял», Тютчев приходит к обреченности сна, чередующейся с призывом к бунту. Эпитафией разрушительной и в то же время творящей силы бытия звучит «Последний катаклизм». И Божий лик отобразится в них». Никто из русских поэтов так не воспел хаос. И ни у кого с такой силой не прозвучал протест, «преизбыток» грозовой энергии, яростное желание «испить чашу до дна». Если «нет в творении Творца» и «смысла нет в мольбе», то человек сам себе бог и должен в полную силу просиять во мраке окружающей его бездны. «И, не томясь, не мучась доле, Я просиял бы – и погас!» То есть, не быть призванным на пир богов, как он писал в «Цицероне» («призвали всеблагие / Как собеседника на пир»), а вырвать «победный венец» («Два голоса»). Ужас перед катаклизмами, затерянностью и бессмысленностью перед космическим бытием уживалось у Тютчева с восторгом перед столкновением стихий, упоение мощью «ревущих валов», сотрясающих мир равнодушия. «Люблю сей божий гнев! Люблю сие незримо Во всем разлитое, таинственное Зло…» Хотя на миг причастен будь» («Весна»). Так тютчевский страх подневольности равнодушной силе бытия оборачивается блаженством сопричастности красоте мира. Нарушение гармонии ему виделось в способности человека осознать бездну небытия, его высшие законы и быть непричастным миру: «Откуда, как разлад возник: Душа не то поёт, что море, И ропщет мыслящий тростник?» Как пишет Л. Озеров, «Он не украшает природу, он, наоборот, срывает с ней «златотканый покров, накинутый над бездной» . Тютчева страшило равнодушие природы, и он награждал ее своею собственной бурной энергией, страстями, ища в ней и свое собственное бессмертие. «…Природа знать не знает о былом, Ей чужды наши призрачные годы, Себя самих лишь грезою природы. Поочередно всех своих детей, Свершающих свой подвиг бесполезный, Всепоглощающей и миротворной бездной» («От жизни той, что бушевала здесь…») Самое страшное, что всё может обернуться насмешкой бытия, и тогда бунтарство и подвиги напрасны: «Природа – сфинкс, и тем она верней Своим искусом губит человека, Что, может статься, никакой от века, Загадки нет и не было у ней». Во всю силу его демоническое безверие и в человека, и в промысл проявилось в стихотворении «Наш век»: «Не плоть, а дух растлился в наши дни, Он к свету рвется из ночной тиши, И, свет обретши, ропщет и бунтует…» Каждая строчка полна бунта. В безысходности всякой борьбы человек обречен на вечный ропот, и в то же время в своей гордости не желает ничего просить у бездны, в которой он - песчинка: «Безверием палим и иссушен, И сознает свою погибель он, И жаждет веры – но о ней не просит…» Жизнь человека в представлении Тютчева всегда "борьба", "бой", "подвиг". Эта борьба часто "отчаянна" и "безнадежна", бой "жесток" и "неравен". Однако потому-то и велик подвиг "непреклонных сердец", что они гибнут, не одолев "рока", но внутренне устояв перед ним. В самой гибели их таится для поэта жизнеутверждающее начало ("Два голоса"). Отношения с Богом у Тютчева были сложные, напряженные. Своеобразным бунтом была и его неузаконенная любовь к Денисьевой, каковую он понимал как самую могущественную вспышку жизни, отражение в одном «миге» накала Вселенной. А с другой стороны, погружение в сон любви, которую Тютчев в стихотворении «Не знаю я, коснется ль благодать…» назвал духовным обмороком, является попыткой хоть катаклизмом чувств отгородиться от всеобщих катаклизмов мироздания. Творец, по разумению Тютчева, есть, но он отвернулся от своего творения, что-то в замысле оказалось не то. Отсюда следует «бессмыслица» всевышнего промысла, по представлению поэта, что-то упустившего в обеспечении разумности движения бытия. А от этого неразумия, равнодушия – один шаг до образа «казнящего бога» (1873). Надежду, силу воли, воздух, сон. Одну тебя еще оставил Он, чтоб я Ему еще молиться мог». В последний год жизни Тютчев мог себе позволить написать такое. Заключение Поэзия Тютчева далеко не сразу получила всеобщее признание. "О Тютчеве не спорят, - заявлял Тургенев, - кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии" [7, c.283]. Самая запальчивость этого заявления уже была свидетельством того, что о Тютчеве спорили. Интересно признание Л. Толстого: "Когда-то Тургенев, Некрасов и К- едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта..." Впоследствии раздавались