ПАМЯТИ ПОЭТА

18 апреля Владимиру Соколову (1928 - 1997) исполнилось бы 75 лет. “…Представьте себе такую картину. В Москве, все равно, в каком районе, в каком доме… собралась пестрая компания. Тут присутствуют поэты и те, кто считают себя поэтами, критики и те, которые считают себя критиками, старые и молодые, москвичи и приезжие. Разговор идет о поэзии. Каждый говорящий вкладывает в свои слова энергию, воображение, посильное остроумие, начитанность, жизненный опыт и еще уйму всякого добра… Никто никого, как водится, не слушает. Все устали и порядком ожесточены. В комнате тесно и накурено сверх меры. Вдруг дверь открывается, и вместе со струей свежего морозного воздуха входит человек всем давно знакомый. При первом же взгляде на него сразу ясно, ЧТО ТАКОЕ ПОЭЗИЯ. Ясно без слов. Эту воображаемую сцену я решаюсь уподобить явлению Владимира Соколова в нашей поэзии” (Павел Антокольский). Вся творческая жизнь Владимира Соколова стала ответом на вопрос “Что такое поэзия?”, им же самим поставленный в его знаменитом стихотворении. Ловлю себя на том, что хочу цитировать не только отдельные строчки Соколова, но и целые стихотворения; и это происходит не только со мной: стихи Соколова вошли в кровь и плоть его читателей. Что такое поэзия? Мне вы Задаете чугунный вопрос. Я как паж до такой королевы, Чтобы мненье иметь, не дорос. Это может быть ваша соседка, Отвернувшаяся от вас. Или ветром задетая ветка, Или друг, уходящий от вас. Или бабочка, что над левкоем Отлетает в ромашковый стан. А быть может, над Вечным Покоем Замаячивший башенный кран. Это может быть лепет случайный, В тайном сумраке тающий двор. Это кружка художника в чайной, Где всемирный идет разговор. Что такое поэзия? Что вы! Разве можно о том говорить. Это – палец к губам. И ни слова. Не маячить, не льстить, не сорить. Соколов сумел определить суть поэзии всего лишь в двух словах: “неуловимое поймать”. Он страстно, неуклонно стремился к этому, и ему это удавалось. Умный, вдумчивый, серьезный, он почти каждую беседу сводил к разговору о Поэзии, о Поэте. Повторял неоднократно: “Поэт должен обладать определенным даром предвидения. Если он поэт. Обладать чувством предстоящего времени”. Он обладал этим даром предвидения. И сейчас, когда мы готовимся отметить 75-летний юбилей Владимира Николаевича без него, я с горечью думаю о том, что мы могли бы отмечать 75-й день рождения здравствующего поэта. Но он знал, что этого не будет. Он знал, что 60-летие – его последний юбилей. Тогда, 15 лет назад, в 1988 г., его день рождения готовились отметить очень широко и торжественно. В “Худлите”, лучшем издательстве страны, заранее издали его книгу, торжественные вечера готовились не только в Москве, но и в других городах и странах. Центральное телевидение запланировало фильм о Владимире Соколове, и еще разные подарки, включая орден и премии, готовили юбиляру. Редакция литературно-драматических программ ЦТ предложила мне написать сценарий документального полнометражного фильма о Соколове. Меня поначалу сильно смутило это предложение. И хотя к тому времени я уже была автором четырех телевизионных фильмов о Чехове, создание сценария о Владимире Николаевиче, таком близком и таком непостижимом, казалось мне непосильной задачей. Но, как всегда, В.Н. сумел меня переубедить. Он видел, что я полностью погрузилась в заботы о нем, что его золотые стихи мне стали дороже моих собственных литературных дел. Он прекрасно понимал, что, если я заброшу свою литературную работу, это причинит боль нам обоим. Он был истинным творцом. Он создавал не только изумительные стихи, но и чудесную гармонию вокруг себя. В его благородной, великодушной натуре огромный поэтический талант сочетался с особым человеческим талантом: он умел разбудить и укрепить в других людях творческие силы. Володя начал очень тактично, планомерно подталкивать меня к заданной работе. “Буду помогать”, – пообещал он. И я взялась за дело. Название фильма пришло сразу: “Однажды я назвал себя поэтом…”. Работа пошла быстро, сроки были сжатые, а по сценарному замыслу Соколову надо было еще поехать на съемки в Ленинград, в Грузию, в Болгарию. Работали буквально день и ночь. Последние кадры снимали в Переделкине, на даче. Эти кадры – особые. Они пронизаны таким лиризмом, такой красотой семейного счастья и такой грустью, что смотреть их без слез невозможно. Оператор снимал нас из сада, через окно. Трепет ранних сумерек. Расцвел алым цветком старинный шелковый абажур; за чайным столом три близких родных человека – моя мама, Володя и я. Голосов почти не слышно. Разговаривают руки: мамина тонкая рука в морщинах, наше с Володей легкое рукопожатие. Щемящая тревожная тишина любви и нежности и “предназначенного расставания”. И вдруг в эту тишину, как фантом, вплывает незнакомое стихотворение, которого не было в сценарии! Прекрасный голос Соколова как будто издалека: Что ж, темнотою темнота, лучи лучами, Но жизнь осталась только та, что за плечами. ее в грядущем, в дне настающем. Осталось, может быть, еще лет, скажем, десять. Что ж, холодно иль горячо – их надо взвесить. не без печали, В них уместить все шестьдесят, что миновали. в стихе и в силе, рожден в России. Я обмерла. Десять лет, всего десять лет… Зачем, зачем он это произнес?! Съемка прекратилась. Соколов был бледен. Шутил, утешал меня, обещал не включать это стихотворение ни в одну книгу. Но он угадал. В свое 70-летие он был уже в другом мире… Он как истинный поэт обладал даром предвидения. Но однажды он ошибся. В его стихотворении “Бессонница” есть такие строки: и моей строкой. Да, ХХ век прошел, и канули в Лету многие имена и строки, а вот стихи Соколова остались с нами и в веке XXI. Они продолжают жить полной жизнью. Над книгами Владимира Соколова замирают от восторга все новые поколения читателей. И так будет всегда, пока жива на свете любовь и пока будет жив хотя бы один читатель поэзии. Марианна РОГОВСКАЯ-СОКОЛОВА “ТБИЛИСИ! ТУМАННАЯ РАНЬ…” Проспект Руставели. У книжного магазина напротив оперного театра стоит Володя Соколов. Элегантный. Без намека на небрежность, хотя почти мальчишка. Уже тот, кто в золотое время суток ждет золотого слова. Не терпящий пошлости, насилия над собой, умеющий слушать нищих, но не пустозвонов. Он разговаривал с Александром Цыбулевским, который за участие в выпуске университетского альманаха угодил в 49-м в ссылку в Джезказган. Он был только что у поэта и художника Гоги Мазурина. Гоги показывал ему и Шуре свои картины, каждая из которых тянула на лишение свободы. Больше всего Соколова поразил портрет, но не Сталина, палача с почти парализованной рукой, а Кики – известного всем тбилисцам юродивого. “Надо бы отыскать этого Кику, – говорит Соколов, – пригласить его куда-нибудь, выпьем с ним вина, поедим хачапури и хинкали”. И тут же рассказывает, что ему еще надо найти какую-то девочку – лет десять назад “Пионерская правда” напечатала ее стихи: “Вы войдете в сад, товарищ Сталин, где курчава зелень и густа. И сорвете ягоду устало. Ведь давно не ели вы с куста”. Вечером мы пришли в гостиницу “Сакартвело”. И, несмотря на поздний час, он захотел побывать на улице Чавчавадзе. “Пойдем, покажешь дом, где живет вдова Тициана Табидзе. Ее ведь, кажется, Ниной Александровной зовут? Не каждому поэту Бог дает такую подругу…” Из сегодняшнего дня отвечаю ему: конечно, не каждому, но тебя Господь, к счастью, не обошел Своей милостью, дав тебе Марианну: благодаря ведь и ей твоя “несбыточная сирень” ни на миг не увядает. А тогда он долго вглядывался в темные окна табидзевского дома, читал без запинки стихи Тициана в пастернаковском переводе, опершись на платан, который возникнет в его строчках спустя много лет в стихотворении “Тбилиси! Туманная рань!..”. А потом мы были вдвоем в Доме творчества в Квишхети высоко в горах. Ночами в открытое окно к нам на огонечек безабажурной лампочки летели мотыльки, свиристели цикады, а он переводил стихи Реваза Маргиани, не смыкал глаз, пока стрекотухи не смолкали, “зажав в кулачке рассветной росинки монету”. Воспевший мтацминдские сосны, он действительно был здесь не чужаком и имел право сказать: “Порадуюсь, что я не посторонний”. А иначе и не вышла бы в издательстве “Мерани” его книга “Я тебе изумляюсь, Тбилиси”. Соколов, приезжая сюда, был и молод, и счастлив. А каким был тот март, когда Володя вместе с Марианной жили в Тбилиси на улице Камо, 2, улице прямо-таки фешенебельной, изящной, расположенной на берегу Куры! Ладо Сулаберидзе и Реваз Маргиани звонили чуть свет и вскоре приезжали к ним. Появлялась и Нина, жена Резо, русская по национальности, но говорившая по-русски с трогательным акцентом. К друзьям нередко присоединялся Отар Нодия, возглавлявший главную редакционную коллегию по художественному переводу и литературным взаимосвязям при Союзе писателей Грузии. Ладо просил Володю: прочти, мол, “как мы ведем высокие беседы, с грузинской речью русскую смешав”. Соколов был непоседой, его постоянно тянуло сюда, чтобы “жить в горах легко и гордо”, а отсюда – домой, туда, “где, испытанье выдержав на ветхость, желтеет каждый болдинский листок, как библиографическая редкость”, чтобы писать о том, как “дул ветер в феврале в Тбилиси, гремя железом листовым. Гремели форточки. И листья, гремя, неслись по мостовым”. Эти листья стали прообразом грядущих потерь. Однажды весной после звонка Нины Маргиани пришлось лететь для прощания с Резо, певцом родного села Мулахи и каменных хребтов Ушбы. Может быть, в те мгновения у Соколова и возникло понимание самого главного: “У меня осталось только Божье время, своего – на что попало – больше нет”. Оплакав Резо, они с Марианной сходили на могилу поэта Леонида Темина, который умер в Тбилиси в день своего пятидесятилетия (он бежал из Москвы, от своего юбилея). К Соколову потянулись молодые стихотворцы – Манана Читишвили, Гиги Сулакаури, Омар Турманаули, Бадри Гугашвили, а вместе с ними вернулось ощущение избытка жизни. И, возблагодарив судьбу, он с жадностью взялся за переводы (к сожалению, они до сих пор не опубликованы). Здесь можно было бы и поставить точку. Но я опять возвращаюсь мысленно к тому вечеру, когда мы вошли с Володей в номер гостиницы “Сакартвело” и в глаза нам сразу бросилось строгое предупреждение под выключателем: “Гасите после себя свет!” “Вот глупость! – сказал он. – Нельзя этого делать”. Он остался верен себе до конца. Он не выключил после себя свет. Владимир МОЩЕНКО Девочка вышла на середину класса и начала читать: “У меня есть тетрадка одна. Там грядущие зреют напасти. Там каракули, там письмена. Но хоть лаврами путь разукрасьте, хоть наметьте любви юбилей, я туда убегу без оглядки, в тот рассвет, что синей и белей ученической чистой тетрадки”. Весной 2002 года в бывшей средней школе № 170 г. Москвы (сейчас она носит номер 1278) мы вспоминали поэта Владимира Соколова, который учился здесь в 1945 – 1947 годах. В 1947 году, когда мы получали атт