Карел Чапек. Поэт

Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив бешеную скорость. Молодому полицейскому чиновнику д-ру Мейзлику предстояло отыскать это авто. Как известно, молодые полицейские чиновники относятся к делам очень серьезно. - Гм… - сказал Мейзлик полицейскому номер 141. – Итак, вы увидели в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся автомобиль, а на земле – распростертое тело. Что вы прежде всего сделали? - Прежде всего подбежал к пострадавшей, - начал полицейский, - чтобы оказать ей первую помощь. - Сначала надо было заметить номер машины, проворчал Мейзлик, - а потом уже заниматься этой бабой… Впрочем, и я, вероятно, поступил бы так же, - добавил он, почесывая голову карандашом. - Итак, номер машины вы не заметили. Ну, а другие приметы? - По-моему, - неуверенно сказал полицейский номер 141, - она была темного цвета. Не то синяя, не то темно-красная. Из глушителя валил дым, и ничего не было видно. - О, господи! – огорчился Мейзлик. – Ну, как же мне теперь найти машину? Бегать от шофера к шоферу и спрашивать: “Это не вы переехали старуху?” Как тут быть, скажите сами, любезнейший? Полицейский почтительно и равнодушно пожал плечами. - Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель. Но он тоже ничего не знает. Он ждет рядом в комнате. - Введите его, - мрачно сказал Мейзлик, тщетно стараясь выудить что-нибудь в куцем протоколе. – Фамилия и местожительство? – машинально обратился он к вошедшему, не поднимая взгляда. - Кралик Ян – студент механического факультета, - отчетливо произнес свидетель. - Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа утра неизвестная машина сбила Божену Махачкову? - Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите сами, улица была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход на перекрестке… - Как далеко вы были от места происшествия? – прервал его Мейзлик. - В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из… из кафе, и когда мы проходили по Житной улице… - А кто такой ваш приятель? – снова прервал Мейзлик. – Он тут у меня не значится. - Поэт Ярослав Нерад, - не без гордости ответил свидетель. – Но от него вы ничего не добьетесь. - Это почему же? – нахмурился Мейзлик, не желая выпустить из рук даже соломинку. - Потому, что он… у него… такая поэтическая натура. Когда произошел несчастный случай, он расплакался, как ребенок, и побежал домой… Итак, мы шли по Житной улице: вдруг откуда-то сзади выскочила машина, мчавшаяся на предельной скорости… - Номер машины? - Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на бешеную скорость и говорю себе – вот… - Какого типа была машина? – прервал его Мейзлик. - Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, - деловито ответил студент-механик. – Но в марках я, понятно, не разбираюсь. - А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая или лимузин? - Не знаю, смущенно ответил свидетель. – Цвет, кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю: “Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не остановились”. - Гм… - недовольно буркнул Мейзлик. – Это, конечно, естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер машины. Просто удивительно, до чего ненаблюдательны люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы – ноль внимания. Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать окружающее… Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше не задерживаю. Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта Ярослава Нерада. - Дома, - ответила хозяйка квартиры. – Спит. Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на полицейского. “Что же я такого натворил?” – мелькнуло у него в голове. Полицейскому наконец удалось объяснить Нераду, зачем его вызывают в полицию. - Обязательно надо идти? – недоверчиво осведомился поэт. – Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был немного… - Под мухой, - понимающе сказал полицейский. – Я знаю многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду. По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных знамениях и многих других вещах; только политике были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе, они дошли до полиции. - Вы поэт Ярослав Нерад? – спросил Мейзлик. – Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову? - Да, - вздохнул поэт. - Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая, цвет, количество пассажиров, номер? Поэт усиленно размышлял. - Не знаю, - сказал он. – Я на это не обратил внимания. - Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, - настаивал Мейзлик. - Да что вы! – искренне удивился Нерад. – Я никогда не замечаю подробностей. - Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? – иронически осведомился Мейзлик. - Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт. – Эту, знаете ли, безлюдную улицу… длинную… предрассветную… И женская фигура на земле… Постойте! – вдруг вскочил поэт. – Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой. Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги. - Это не то, и это не то… Ага, вот оно, кажется. – И он погрузился в чтение строчек, написанных на оборотной стороне конверта. - Покажите мне, - снисходительно предложил Мейзлик. - Право, это не из лучших моих стихов, скромничал поэт. - Но если хотите, я прочту. Закатив глаза, он начал декламировать нараспев: Дома в строю темнели сквозь ажур, Рассвет уже играл на мандолине. Краснела дева. Вы уносились в гоночной машине. Повержен в пыль надломленный тюльпан. Умолкла страсть. Безволие… Забвенье. О шея лебедя! О грудь! знаменье! - Вот и все, - сказал поэт. - Извините, что все это значит? – спросил Мейзлик. – О чем тут, собственно, речь? - Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт. – Разве вам непонятно? - Не совсем, - критически изрек Мейзлик. – Как-то из всего этого я не могу установить, что “июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии”. Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с. - Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал поэт, теребя себя за нос. – А поэзия – это внутренняя реальность. Поэзия – это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно закончил Нерад. - Скажите пожалуйста! – воскликнул Мейзлик. – Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм… “Дома в строю темнели сквозь ажур…”. Почему в строю? Объясните-ка это. - Житная улица, - безмятежно сказал поэт. – Два ряда домов. Понимаете? - А почему это не обозначает Национальный проспект? – скептически осведомился Мейзлик. - Потому что Национальный проспект не такой прямой, - последовал уверенный ответ. - Так, дальше: “Рассвет уже играл на мандолине…”. Допустим. “Краснела дева…”. Извиняюсь, откуда же здесь дева? - Заря, - лаконически пояснил поэт. - Ах, прошу прощения. “В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине”? - Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, - объяснил поэт. - Он был гоночный? - Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света. - Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой? Поэт пожал плечами. - Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы. - А какое отношение имеют к этому малайцы? А? Поэт замялся. - Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво произнес он. – Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур? - Так, - сказал Мейзлик. – Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить? - Мне, - сказал поэт. – Мой цвет приятнее для глаза. - “Повержен в пыль надломленный тюльпан”, - читал далее Мейзлик. - “Надломленный тюльпан” - это, стало быть, пьяная побирушка? - Не мог же я о ней так написать! – с досадой сказал поэт. – Это была женщина, вот и все. Понятно? - Ага. А это что: “О шея лебедя! О грудь! О барабан!”. Свободные ассоциации? - Покажите, - сказал, наклонясь, поэт. – Гм… “О шея лебедя! О грудь! О барабан и эти палочки…”. Что бы все это значило? - Вот и я то же самое спрашиваю, - не без язвительности заметил полицейский чиновник. - Постойте, - размышлял Нерад. – Что-нибудь подсказало мне эти образы… Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните. И он написал карандашом 2. - Ага! – уже не без интереса воскликнул М