О поэтах, стихах и мемуарах, Владимир Корнилов

ИС: О поэтах, стихах и мемуарах Нужны ли воспоминания о поэтах? Казалось бы, странный вопрос. Этот вид литературы существует две тысячи лет. И, однако, далеко не всегда сами поэты его приемлют. "Я - поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Люблю ли я, или я азартный, о красотах кавказской природы также - только, если это отстоялось словом". Важен конец фразы - отстоялось словом . Стихи чаще отстаиваются словом , чем воспоминания. И в предсмертном письме Маяковский предупреждал: "Не сплетничайте. Покойный этого не любил", видимо, полагая, что сплетничать - не обязательно возводить напраслину. Можно сплетничать без клеветы: рассказывать о поэте то, что он сам о себе по тем или иным причинам не обнародовал. Есенин заметку "О себе" (октябрь 1925 года) закончил словами: "Что касается остальных автобиографических сведений, - они в моих стихах". Он тоже считал, мол, все необходимое о своей жизни он скажет сам - уж у него-то в слове отстоится ! - а все, что сверх, то от лукавого. А вот Ахматова к мемуарам относилась иначе. У нее с юности был страх перед клеветой, она вечно опасалась, что после смерти о ней напишут как-нибудь не так. В зрелую пору она призналась: И всюду клевета сопутствовала мне... Запад клеветал и сам же верил, И роскошно предавал Восток... Изведавший на своем веку не только клевету и гонения, но и лагерные сроки, Ярослав Смеляков написал об Ахматовой: ...сам протодьякон в светлой ризе Вам отпущенье возглашал. все прегрешенья и грехи, одни поэмы и стихи. ("Анна Ахматова",1966) И в самом деле, в одних поэмах и стихах жизнь поэта... Однако так полагают не все. Сегодня читательский интерес к биографии лирика больше интереса к его работе. И это не только в России в переломные времена (впрочем, в России они всегда переломные...), но и на Западе, где все более или менее устоялось и отстоялось. Там тоже чаще читают биографии поэтов, чем их стихи. А у нас порой воспоминания о поэте занимают в опросах место куда выше, чем его сочинения, и это, согласитесь, несколько странно. Впрочем, и такой странности можно найти причину. Сегодняшние читатели, претерпевшие жизненные крушения - а таких нынче много, - жаждут, учась на чужой биографии, найти спасительную нить Ариадны. В основе интереса к биографии стихотворца безусловно есть и жажда культуры, но ослабленная электронными СМИ: теперь для обретения знаний не требуется никаких усилий - все перемолото, ложка услужливо поднесена ко рту... Чтобы понять стихи, нужна серьезная работа. Куда легче читать о жизни их автора. Например, многие помнят во всех подробностях биографию Пушкина, вплоть до свидания Натальи Николаевны с Дантесом в доме Полетики, но плохо знают пушкинские стихи. Возможны и другие причины повышенного интереса к жизни поэта и ослабления интереса к его работе. Люди устали от, так сказать, выдуманных сюжетов и требуют подлинности. Они считают, что в двадцатом веке скопилось чересчур много литературы, и, измученные агитацией и пропагандой, хотят знать, что было на самом деле. Например, некоторые недоумевают, зачем Ахматова посвящала одно и то же стихотворение сначала одному мужчине, а затем другому. Отсюда - недоверие к стихам и, как следствие, тяга к документу. (Впрочем, интерес к документу можно также объяснить желанием узнать, из какого сора растут стихи ...) Вот только далеко не всякие мемуары документальны. Порой в них куда больше вымысла, чем в стихах. Впрочем, встречаются такие читатели (чаще всего среди начинающих стихотворцев), которые хотят понять работу поэта через изломы его биографии. Если перенять внешние черты автора, полагают самые наивные из них, то овладеешь его стихотворными секретами и добьешься таких же успехов. Однако, как сказал Мандельштам: не сравнивай, живущий несравним , и пишущий стихи не исключение. У каждого поэта своя группа крови, свой жест, своя походка, свой вдох и выдох, и в поэзии перенять чужое - это, прежде всего, - убить свое. Нередко учеба у любимого поэта сменяется затем неприязнью, а то и ненавистью к предмету подражания. Но об этом позже... Лучше всех природу мемуаров понимал Пушкин. Нам памятно его письмо Вяземскому из Михайловского (1825): "Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. - Охота тебе видеть его на судне". Ахматова много занималась Пушкиным: исследовала не только "Каменного гостя", "Золотого петушка", но и его биографию. В частности, написала статью "Александрина", в которой опровергала легенду об амурных отношениях Пушкина со свояченицей. Она, как сказано выше, опасалась, что клевета о ней самой заполонит мемуары ее современников. Поэтому подталкивала свою гимназическую подругу Валентину Сергеевну Срезневскую писать об их юных годах, однако осталась этими воспоминаниями недовольна; сама же их правила. После каторги Срезневская многое успела забыть. Мемуары так и не были закончены: Срезневская умерла двумя годами раньше Ахматовой. Однако Ахматова своих стараний по-прежнему не оставляла. Причем действовала весьма тонко: рассказывала бесчисленным гостям одни и те же истории из своей жизни (для слушателей это было одновременно и литературным музеем, и театром одного актера!). Когда вышли изящно написанные "Рассказы об Анне Ахматовой" Анатолия Наймана, я с удивлением обнаружил, что для меня в них, кроме нескольких писем и телеграмм, ничего неизвестного нет. Все, о чем написал Анатолий Найман, я слышал от самой Ахматовой. После ахматовской кончины мне тоже предлагали написать о ней, но я отказывался, понимая, что главного сказать не смогу, а о неглавном говорить не хотелось. В детстве бабушка водила меня на могилу матери. Она сажала там цветы, мыла могильную плиту, а я сидел поодаль и играл галькой. Но когда я норовил унести кладбищенские голыши домой, бабушка выворачивала мои карманы, твердя, что если самое дорогое оставил здесь, то нечего забирать какие-то камни. Примерно то же я ощущал, отказываясь писать об Ахматовой. Ведь главное в ней, как в каждом поэте, были стихи. Но разве я знал, как она их писала? Это было чудом, тайной, и об этом она сама могла рассказать далеко не все... У Толстого в "Анне Карениной" есть персонаж - земский деятель помещик Свияжский. Константину Левину он кажется умным, во всяком случае, весьма дельным господином. Но "каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть заметный испуг выражался в его взгляде, как будто он боялся, что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор". Чтоб быть современнику ясным, Весь настежь распахнут поэт, - написала Ахматова в стихотворении "Читатель", но на самом деле так не считала и не раз мне говорила, что стихи одно, а жизнь и душа - совсем иное. И дальше открытых для всех приемных комнат ума она тоже никого не пускала, да и сама, думаю, входила туда лишь в минуты, когда шли стихи. Эти мгновения она определяла по-разному: Когда я ночью жду ее прихода, Жизнь, кажется, висит на волоске. Что почести, что юность, что свобода Пред милой гостьей с дудочкой в руке. ("Муза", 1924) Вдали раскат стихающего грома, Мне чудятся и жалобы и стоны, Сужается какой-то тайный круг. Встает один, все победивший звук. ("Творчество", 1936) Как и жить мне с этой обузой, А еще называют Музой, Говорят: "Ты с ней на лугу..." Говорят: "Божественный лепет..." Жестче, чем лихорадка, оттреплет, И опять весь год ни гу-гу. ("Муза", 1960) Думаю, Ахматова могла бы полнее рассказать о своей стихотворной работе, но ее останавливали разные причины, в том числе опаска спугнуть милую гостью , которая всегда приходила своевольно и нежданно, и ее приход был сродни моменту истины. Такие мгновения не длятся долго. Чем они длиннее, тем меньше в них чуда. И поэт, который пытается их растянуть, рискует превратиться в стихотворца, то есть в ремесленника, поставившего свое производство на поток. (Недаром Ахматова говорила, что Брюсов знал секреты поэзии, но ее тайна была ему недоступна.) Л. К. Чуковская вспоминала, что, если стихи приходили к Ахматовой при посторонних, Ахматова неожиданно менялась в лице, у нее белели губы, останавливался взгляд, она словно бы переставала слышать собеседника. Лидия Чуковская чутко подмечала эту внезапную ахматовскую остраненность, но, конечно, проникнуть дальше открытых для всех дверей не могла и - что куда важнее! - не хотела. Она выросла в среде, где чтили поэзию, и понимала, как важно в такие минуты не мешать . И еще она знала, что самое важное в поэте не особенности его биографии, а его стихи. Но такое знание дано далеко не каждому. В частности, меня удивил устный рассказ известного пушкиниста покойного Ильи Львовича Фейнберга. Передам его, как запомнил, ручаясь не за язык и интонацию, а лишь за сюжет. Эту историю он мне излагал тридцать лет назад в поселке Комарово. Мы стояли вблизи дачной платформы. Я торопился в Питер, а Фейнберг медленно и, как мне тогда казалось, чересчур обстоятельно объяснял свои претензии к Ахматовой: - Был сорок первый год, самое начало октября. Я прилетел в Москву с Северного флота, где служил военным корреспондентом, кинулся домой, а в квартире никого нет, и соседи не знают, где моя семья. Времени в обрез - командировка всего на сутки. Решаю ехать к Маршаку. Мои родители знали его по бакинской жизни. Может быть, ему что-то известно. Приезжаю. Звоню в дверь. Открывает Маршак. Сияет: - Голубчик, чудесно, что вы зашли. У меня Анна Андреевна, она только что из Питера. Привезли на аэроплане. Идемте. Она вам прочтет свой ответ Серебряному веку. Я думаю: какой там Серебряный век?!. Питер в осаде, Москву бомбят... - Вы знаете, - спрашиваю, - где моя семья? - Не знаю. Потом, голубчик, потом... - бормочет Маршак и тащит меня в комнату. Ахматова сидит в платке, в шубе и в ботах. Одаряет меня царственным кивком, достает из ридикюля тетрадку и глубоким, хорошо поставленным голосом - да вы ее, наверное, тысячу раз слышали - читает о каких-то дожах, Фаустах, Дон Жуанах, дежурных Пьеро и т. д. Маршак молитвенно восклицает: - Божественно! Не правда ли, божественно! А у меня в голове сумбур вместо музыки. Ленинград в кольце. Москву бомбят. Не знаю, что с семьей. А тут извольте слушать про полночную Гофманиану. Когда кончается чтение, Маршак пристает с ножом к горлу: "Понрави- лось?" И я отвечаю: "Не очень". Проходит восемнадцать лет. И вдруг на каком-то писательском хурале встречаю Ахматову: в перерыве между заседаниями ее выгуливает вокруг Царь- пушки крокодильский фельетонист. Я машу им, ахматовский гид мне кивает, но Ахматова демонстративно отворачивается. - Я спросил их преосвященство, почему они с вами не поздоровались? Вы что, не узнали Илью Львовича? "Прекрасно узнала, - говорит. - Это тот, кому не понравилась поэма". Меня удивило, что известный пушкинист не почувствовал того, что понял Ярослав Смеляков: для поэта главное - одни поэмы и стихи, а "Поэма без Героя" была для Ахматовой дороже всего. И то, что ее поэма не вызвала отклика в дни, когда все рушилось (хотя в "Поэме без Героя" говорилось, в сущности, о том же - о разрушении России), было для Ахматовой ударом, потрясением. Непонятно, почему такой тонкий исследователь поэзии, как И. Л. Фейнберг, увидел в этой истории лишь уязвленное самолюбие Ахматовой и не почувствовал ее незащищенности. Ведь после ареста сына, после бомбежек Ленинграда Ахматову держала на земле не жажда жизни, а именно эта еще не оконченная поэма. Недаром Ахматова дописывала ее целую четверть века, а дописав, умерла. В своем устном рассказе И. Л. Фейнберг достоверно изложил житейские подробности, но за ними, как за деревьями, не увидел леса. Не так давно, сначала на Западе, а потом и в России, были напечатаны талантливые, психологически тонкие, богатые фактами, беспощадные к себе (явление среди мемуаристов весьма редкое, чуть ли не уникальное!) воспоминания Э. Г. Герштейн о Мандельштаме. Герштейн пиш