Пастернак Борис Леонидович - поэт, писатель, переводчик

Б.Л. Пастернак Пастернака-поэта я открывал для себя, как и многие, в юношеские годы, в период стихотворчества. Особенно в те 1970-е, в институте, когда уже стали доступны ксероксы и подпольные западные издания. «Доктор Живаго» произвел сильное впечатление, особенно образ философа, проживающего в эмиграции, в котором я сразу же узнал Николая Бердяева (впрочем, не только его). Это мини-открытие побудило тогда написать статью на эту тему, с анализом всех высказываний героя романа и сопоставлением их с «оригиналом». Статья потом затерялась, ведь писалась «в стол», и в этом самом столе и сгинула, не помню – как и куда… Однажды мне попалось неопубликованное письмо Пастернака, где он отвечал молодому поэту на его просьбу прочитать и оценить его ученические стихи. Борис Леонидович «мягко» намекал этому сочинителю, что для того, чтобы писать стихи, надо заняться хотя бы своим образованием, и предлагал изучать историю, которая приводит в порядок знания и мысли. Я учился на истфаке, и поэтому мне было приятно, что я удачно последовал хоть какому-то совету великого поэта. Наконец, появилось желание увидеть все, что связано с Пастернаком своими глазами. Особенно то, что хотя бы частично описано в романе и стихах из него. И я отправился в первый раз в своей жизни в подмосковное село Переделкино. Год был, кажется 1975-й. Время я выбрал крайне неудачное. Была зима и сильнейший мороз. От электрички я прошел на кладбище, нашел могилу поэта (тогда меня поразило чудесно сохранившееся зимой свежее зеленое яблоко на памятнике). А затем отправился к его дому. Музея в нем тогда еще не было. Дом был закрыт. Вокруг была тишина, снег и мороз. Я не очень правильно оценил свои силы в такую погоду. Все расстояния преодолевались пешком, а оделся я по-студенчески, не очень тепло. В результате – промерз до костей (хотя принято говорить - "до мозга костей"). Деваться было совершенно некуда. Состояние мое было близко к отчаянному. Так я забрел в дом-музей Корнея Чуковского, он был расположен неподалеку. Позвонил в дверь. Мне открыла женщина (та самая Клара Израилевна – всем известный ангел-хранитель дома). Увидев замерзающего студента, она всплеснула руками и затащила меня внутрь. Я был раздет, отогрет, накормлен и напоен горячим чаем. Никого больше в тот будний день в музее не было, и мне уделили несколько часов с подробным рассказом и обширной экскурсией по дому. К Чуковскому я относился и отношусь без особого пиетета. Однако тогда был очень удивлен фактом, что он, оказывается, был почетным доктором Оксфордского университета. Его докторская мантия висела на стене кабинета. Он получил это научное звание за переводы из английской поэзии на русский язык. Оксфорд, Переделкино, кладбище, кабинеты писателей. Все это было для меня чем-то фантастическим, из другого мира, мира великой, трудной творческой жизни и судеб ушедших сталинских времен. Знал ли я тогда, что когда-нибудь сам попаду в реальный Оксфорд, буду читать там лекции, познакомлюсь с десятками ученых, одевающих в период выпускных экзаменов свои знаменитые мантии, увижу в старинном университетском английском городе родную сестру Бориса Пастернака и замечательную коллекцию картин его гениального отца – художника Леонида Пастернака, сохранившуюся в оксфордском музее Эшмолиан? Конечно, не знал. Но – о, чудеса жизни! – это все со мной произошло. Произошло после трудностей уже моей судьбы, не выездной жизни в большевистский период, проблем с 5-м ведомством КГБ, почему-то взявшим меня на заметку в качестве «инако»-мыслящего гражданина. Однако, во времена перестройки, когда я уже работал в Институте Мировой Литературы Академии наук, меня все же включили в состав группы молодых ученых, которых отправляли по обмену в Англию, в Оксфордский университет. Хотели поехать многие, но англичане отказали всем, приглашая лишь пятерых специалистов возрастом до 40 лет. Таковых на весь институт (средний возраст сотрудников в середине 1980-х в институте был около 65-70 лет) оказалось всего 4 человека. И поэтому мы все, в неполном составе, были отправлены. Это был мой первый в жизни выезд за рубеж, да еще сразу в капстрану (что было невозможно, пока ты не посетил перед этим любую соцстрану), к тому же – в Оксфорд, место, отмеченное в моей памяти докторской мантией Чуковского и жестоким зимним морозом пастернаковского Переделкино. А затем жизнь привела меня надолго и в само Переделкино. Впрочем, об этом следует рассказать как-нибудь отдельно… Но еще до Оксфорда, в начале 1980-х, я работал в «Альманахе библиофила», редакция которого, собственно, состояла из меня одного. Это было удачное место работы. Хватало времени на свое творчество, и главное – приходилось общаться с интересными людьми, библиофилами, владельцами необычных коллекций и архивов. В одном из таких архивов мне попались на глаза листочки с давно знакомым почерком. Да-да, это был почерк Бориса Пастернака. Так появилась эта публикация, быть может, не имеющая выдающегося научного значения, но весьма важная для меня. Хотя бы что-то, но я смог сделать в память о человеке, который, безусловно, стал эпохой в жизни страны, а уж в моей жизни – абсолютно точно. Привожу эту работу так, как она была впервые опубликована. Она может быть и сегодня интересна как шекспироведам, так и исследователям творчества Бориса Леонидовича Пастернака. В архиве известного издательского работника советской эпохи – Петра Ивановича Чагина, сохраненном его женой Марией Антоновной, находятся книги с автографами, неопубликованные письма многих прозаиков и поэтов нашей страны. Чагин вошел в историю литературы XX века одним неожиданным образом: именно ему Сергей Есенин посвятил когда-то цикл стихотворений «Персидские мотивы», в память о том, как они вдвоем путешествовали по Закавказью. Среди бумаг архива есть и послания Б. Пастернака, К. Федина, отправленные П.И. Чагину между 1941 и 1945 годами. Вместе со статьей Б. Пастернака об английской поэзии, где высказываются примечательные мысли о творчестве Шекспира, они привносят некоторые новые данные в изучение работы поэта над переводами. Дружба Пастернака и Чагина началась еще до войны. Будучи в то время директором Гослитиздата, П.И. Чагин осуществлял публикацию многих его стихов и переводов. На одной из фотокарточек, подаренных позднее Чагину, Пастернак писал: «Мы вместе прошли часть жизненного пути. Без Вас это было бы труднее. Спасибо! С любовью Б. Пастернак». Первые месяцы Великой Отечественной войны... Пастернак до октября 1941 года оставался в Москве. В то время продолжалась его интенсивная работа над переводами из Шекспира, начатая несколько лет назад. Последняя доработка «Гамлета». И вот новый труд — «Ромео и Джульетта». ...Нестройное собранье стройных форм, Холодный жар, смертельное здоровье, Бессонный сон, который глубже сна. В октябре поэт отправился в эвакуацию, приезжает в Чистополь. Семья его поселилась в доме на улице Володарского, «в самом конце ее, напротив городского сада». Комната соседствует с коммунальной кухней, дверь в которую почти всегда открыта, и оттуда «круглосуточно» доносятся звуки старого патефона. Но именно чистопольский период был плодотворен для Пастернака-переводчика. Воодушевленный просьбами литературоведа М. Б. Храпченко о необходимости именно в военное время продолжить работу над шекспировскими трагедиями, поэт уже через два месяца заканчивает перевод. В начале декабря в маленькой столовой, где постоянно собирались писатели, можно было застать такую картину: Пастернак сидит без пальто, ест остывшие пустые щи и одновременно просматривает листочки бумаги, что-то исправляя в них. Это были листки с заключительными строфами «Ромео и Джульетты». В письме к П.И. Чагину, датированном 12 декабря, Б. Пастернак сообщает: «Дорогой Петр Иванович! Я ответил Вам телеграммой: «Перевод готовлю». Вот объясненье. Когда я сюда приехал, у меня было два обязательства, перед Вами (Словацкий) и перед Храпченко (пер. «Ромео и Джульетты»). Это соглашенье было заключено раньше, незадолго до войны. Комитет по дел[ам] иск[усств] только авансировал работу, предоставив мне свободу выпуска перевода, где я захочу. Война застала меня за вторым актом. Естественно, я забросил перевод. В начале октября Михаил Борисович (Храпченко.— К, К.) удивил меня увереньем, что работа не утратила желательности и важности. Он просил продолжать ее. В Чистополь я попал к концу октября. Вчера вывел последнюю строчку перевода. Вчерне «Ромео» готов, его осталось отделать и переписать. ...Не возьмете ли Вы нового перевода? Снеситесь консультативно с „Комитетом" и сообщите мне свое решенье. Дела мои не блестящи, не протомите меня с ответом. Теперь о Словацком. Я с завтрашнего дня засяду за него. Я с таким же успехом мог бы заняться им, как и «Р[омео] и Дж[ульеттой]», но хорош бы я был, если бы Словацкий остался без приложенья. В положении этой неясности Шекспир казался мне риском более разумным. В этом смысле Ваша телеграмма была для меня радостной неожиданностью1... Итак, проза, просьба. Подстрочный материал надо пополнить до задуманного редакцией объема. Буду ждать досылки подстрочников. Другая просьба. Помогите мне в пристройке переводов в наши журналы, лучше сказать, возьмите великодушно этот труд на себя. Я не знаю, куда какие перевезли. Списываться с ними отсюда затруднительно. Дайте тем из них, которых заинтересует Словацкий, мой адрес, и таким образом меня с ними свяжите. В заключенье извините меня за невольную проволочку. Она была вызвана общей неизвестностью, я скоро это заглажу. Жму Вашу руку и желаю всего лучшего. Жив ли Ваш сын?2 Уверен, что Вы мне не откажете в скором и подробном ответе, который буду ждать с нетерпеньем. Привет В[ашей] супруге Ваш Б. Пастернак». К этому письму примыкает и телеграмма, посланная П.И. Чагину из Чистополя (от 6 января 1942 года): «Красноуфимск. Государственное издательство. Чагину. Перевод готовлю. Отвечаю письмом. Пастернак». Из содержания посланий видно, что Пастернак кроме всего обещает «с завтрашнего дня» засесть за перевод стихов польского поэта Юлия Словацкого. И действительно, находясь в Чистополе, и позднее, он переводит большой цикл его стихотворений, поэмы, трагедию о Марии Стюарт. Законченный вчерне перевод «Ромео и Джульетты» требовал доработки. Но одновременно поэт воплощает свои давнишний замысел — перевод шекспировской трагедии «Антоний и Клеопатра», заказанный ему МХАТом. Судя по всему, черновики перевода пьесы появились сразу после окончания «Ромео и Джульетты». Вот письмо к П.И. Чагину, где речь идет об «Антонии и Клеопатре»: «Он вчерне готов, а месяца через полтора надеюсь привезти его отделанным. В Вашем добром желании я уверен... Поздравляю Вас с нашими победами. Привет Вашей супруге... Ваш Б. Пастернак». Грандиозен был план поэта заново переложить на русский язык трагедии и стихотворения Шекспира. Приблизить речь героев к народной, разговорной, выписать детально яркие, характерные черты каждого персонажа, вложить в уста действующих лиц не только глубокую по философичности фразу, но и точное поэтическое слово — такая задача стояла перед переводчиком. Необходимо было серьезно изучить творчество великого английского поэта, эпоху, мировую шекспироведческую литературу. Борис Леонидович в Чистополе польз