ЗАПРЕТНАЯ ЛЮБОВЬ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ. Жизнь и смерть поэта в воспоминаниях

Эту яркую, улыбчивую, с зелёными глазами, тёплую, притягательную женщину, талантливую певицу и поэтессу я знаю много-много лет. Ещё до перестройки, в суровые андроповские времена, когда оды вольности писали лишь самые смелые и жизнь актёра или барда была нелёгкой и бедной, я под напором какой-то необузданной молодецкой энергии сумел организовать в Москве на прекрасных домкультуровских и творческих сценах сезоны литературно-музыкально-лицедейских вечеров. Не хвастаясь, скажу, что их посещала вся культурная Москва. В те времена это была отдушина для живших не только телевизором и кухней советских граждан. И вот однажды кто-то шепнул мне: «Позови Наташу Горленко, она так здорово поёт на свою музыку стихи Лорки, да ещё на испанском языке. И вообще, по слухам, к ней благоволит сам Булат Окуджава». Конечно, меня привлекли и первое и второе обстоятельства, и я решился на экстравагантный шаг: а что, если организовать совместный вечер любимейшего народом витии и неизвестной широкой публике юной исполнительницы? Вот будет фурор! Тот вечер имел грандиозный успех. А я подружился с Наташей, как оказалось, недавней выпускницей МГИМО, кандидатом исторических наук. И были новые вечера, поездки по Подмосковью, по российским городам. С ней было интересно общаться, чувствовалось, что она ищущий, увлекающийся человек. Искусство, поэзия, музыка стали для Наташи смыслом всей её жизни. А это уже серьёзно. Шли годы, менялись страна, люди, всё вокруг оживало и перерождалось. Но человека всегда волнует только человек. И до меня, уже по-обывательски, доносились отголоски московской молвы о романе Наташи Горленко и Булата Шалвовича. Но мой профессионально-журналистский нюх не делал стойку. По-видимому, было ещё рано. Великий Булат умер, и год за годом Москва-столица и российские поклонники волшебного таланта стали широко отмечать дни его рождения. Приблизился и этот май, 9-е число, День великой Победы и по совпадению день рождения, уже 80-й, Булата Окуджавы. И мне вдруг страшно захотелось найти Наташу, узнать о её судьбе, а главное, кто как не она, думал я, расскажет об Окуджаве то, чего никто не расскажет. И я её нашёл. Совершенно не готовая к откровениям на интересовавшую меня тему, она попросила день на обдумывание: с сыном посоветоваться надо. С сыном, подумал я, интересно, а сколько же ему лет?.. И решилась. Возбуждённый, я приехал к ней в Северное Чертаново с огромной белой розой и бутылкой шампанского, и «в алаверды» с её окраинно-московским каберне мы проговорили под магнитофон полночи. Как оказалось, никому до меня Наташа не раскрывалась в столь щекотливой и дорогой для неё теме. — Это — медуница, а это — сныть. Они абсолютно свежие. Угощайся. Сегодня утром я собрала их в лесу. Такого ты нигде не отведаешь. У меня даже стихи есть про эти травы. Булат называл меня «дитя полей». Звучало немного иронично, но я не сердилась. Ни с одним человеком не было мне так легко. С Булатом я познакомилась 3 апреля 1981 года. Я работала тогда в Институте советского законодательства на Кутузовском проспекте, и Булата позвали там выступить. Захожу в комнату и вижу: на моём рабочем месте в окружении девочек сидит наш гость. Нас стали знакомить. А у меня в голове безо всякой, конечно, задней мысли вдруг мгновенно всплыли диспуты с близкой подругой, за которой ухаживал знаменитый композитор и математик Эдисон Денисов. Разница в годах между ними была очень большой, и мне их отношения казались то ли какой-то сказкой, то ли бредом. А про себя подумала: никогда такого не случится со мной. Но говорят же: ни от чего не зарекайся... Мы разошлись с Булатом во времени больше чем на... 30 лет. «Окуджава приехал без гитары, что делать? Помоги срочно достать», — наперебой обратились ко мне сослуживицы. Я, конечно, помогла. Потом был концерт, потом вопросы гостю. Я тоже спросила: «Что у вас рождается раньше: стихи или музыка?» После выступления в кулуарах мы сварганили чай и девчонки наперебой, словно сговорившись, стали меня нахваливать: «Булат Шалвович, вы не слышали, как наша Наташа поёт?..» От смущения я готова была провалиться сквозь землю... Но вот всё кончилось, певец стал собираться, и от этой встречи остались бы только воспоминания, если бы меня буквально не выпихнули на улицу: «Дура! Догони его». И я догнала. А он точно ждал этого момента. «Куда вам ехать?» Мне бы обо всём забыть и сказать куда, а я как отрезала: «Меня ждут». Потом он припомнит эти два слова. Но тогда неловкость диалога как-то сгладилась — мы обменялись телефонами, пообещав, что пригласим друг друга на свои концерты. От судьбы, видно, не уйти. А у меня чередом шла своя замужняя жизнь. Я очень хотела ребёнка, и он должен был появиться на свет. Не появился... Он умер сразу после рождения. Ровно пять месяцев прошло с того чёрного для меня дня, и вот однажды, перелистывая телефонную книжку, я наткнулась на телефон Булата. Позвонила. Он меня вспомнил. Встретились. Я попросила его написать для меня три песни. «Мне так нравится всё, что вы делаете». «Видите ли, — ответил он, — я давно уже не пишу стихов, восемь лет, а не то что песен. И потом, если что-то получается, то очень личное и всё больше о смерти...» «Вот-вот, о смерти, — подхватила я, как во сне. — Я тоже так люблю о смерти!» Я в тот день была явно не в себе. И он вдруг сказал: «Да, но... Должно же быть какое-то соответствие возрасту, облику...» Я смутилась. Мы вышли на улицу уже обречёнными на всё, что последовало дальше... Моей страстью был Федерико Гарсия Лорка. Булат так благоговейно слушал меня, когда я пела по-испански. Но однажды, когда в каком-то интервью меня назвали поэтом, он саркастически заметил: «Ты у нас уже поэт...» Свою любимую фразу «Искусство — вещь жестокая» он повторял на моей памяти много раз. ...Сейчас всё, что было между нами, я ощущаю острее, чем в те годы. Тогда наша жизнь была просто сумасшедшей. Почти два года скрытого подпольного существования, от людских глаз, от соглядатаев, от близких и ему и мне людей. И потом это тоже было похоже на сумасшедший дом. Мы постоянно куда-то неслись, меняя поезда и машины. И ты знаешь, он особенно раскрывался, когда мы уезжали из Москвы. В дороге, в вагонах, в бесконечном мелькании телеграфных столбов... Он даже стихотворение на эту тему написал: «Все влюблённые склонны к побегу...» Но как только мы приближались к Москве, он становился мрачным, грустнела и я. В Москве всё было другое... Уйдя из дому, от жены, он сказал мне, что без меня не может жить. А в моей душе всё путалось, переживания то становились нестерпимыми, то отпускали, я немного успокаивалась. Он говорил: «Когда поженимся», а у меня всё падало, и я думала: «Боже, какой ужас, что будет с нами?» Почему-то меня это давило. Когда он болел (история с операцией в Америке) или умирал, мне казалось, что я тоже вот-вот покину этот свет. Снились жуткие сны. Я повесила у изголовья хрустальные бусы. Считается, что они отгоняют дурные сны. Накануне его смерти приснилось: на огромном подносе два одинаковых, ярких пучка петрушки и мой голос — дайте мне один. Заглянула в сонник — это означало болезнь, смерть. Булат был ироничным человеком, тонко чувствовал нелепые и смешные ситуации. Он приучил меня к сериалам, которые до него я не любила. Уже потом, много позже, мы вместе смотрели «Санта-Барбару». Мы иногда просто хохотали над фильмом, этим «мылом». Он рассказывал мне разные смешные истории из своей жизни. Как, например, он в Париже пошёл на стриптиз. Надо сказать, что он умел найти и при столь деликатной теме целомудренную интонацию. Он иронизировал даже над вещами, казалось бы, серьёзными. Например, о войне. Как он рвался в бой ещё мальчишкой и добился, чтобы его взяли на фронт. Но быстро понял, что это такое — война. А его мужественное заявление о том, что война не может быть великой? «Отечественной — да, — говорил он, — но великой — нет». Только один раз я видела его пьяным. Да, он выпивал, но знал меру. Основной его тост — «Выпьем за это мгновенье». «Будут другие, но этого уже не будет», — комментировал Булат. Вообще, он любил говорить красивые слова, но без приторности, слащавости. Всё-таки он был человеком серьёзным, с серьёзным отношением к своей профессии, к жизни. Мне нравилось, что Булат ничем не обольщается. И на мой счёт тоже. «Я умел не обольщаться даже в лучшие года...» — писал он. «Вы такая юная, — говорил мне в первые дни знакомства, — вам же нужны балы...» Однажды, уже спустя годы, я сказала Булату, что привыкла к нему и ощущаю себя его половиной. Он разразился потом большим письмом. Его письма божественны... Много в них и о любви. И всё написано не просто от нечего делать, а серьёзно. Моему голосу посвятил целую страницу... Голос его очень волновал. Поначалу, когда я ему звонила, он тут же выбегал из дому якобы с собачкой и перезванивал мне. В тот момент наши отношения были тайными. А я от его голоса была без ума, поэтому сейчас не могу слышать, как он поёт. Дорогой Птичкин! (Так Окуджава называл Наташу. — Авт. ) В больничной суете выкроил времечко и сочинил стих, который начался с воспоминания, как ты пела романс по моей просьбе, а я в тебя уставился. Вот, оказывается, как бывает, как случайная ситуация отражается в памяти, и там начинается какой-то таинственный процесс, и в результате являются стихи. Мне кажется, что они удались, и я надеюсь, что они явятся началом маленького подъёма. Старый романс Когда б вы не спели тот старый романс, Я верил бы, что проживу и без вас, И вы бы по мне не печалились и не страдали. Когда б вы не спели тот старый романс, Откуда б нам знать, кто счастливей из нас? И наша фортуна завиднее стала б едва ли?.. .................................... Когда б вы не спели тот старый романс, О чём бы я вспомнил в последний свой час, Ни сердца, ни голоса вашего не представляя? Когда б вы не спели тот старый романс, Я умер бы, так и не зная о вас, Лишь чёрные даты в тетради души проставляя. Милостивая государыня! В Петербурге дождь, мерзость. Почти не верится, что есть Москва и Вы. Надеюсь, что мне удастся вернуться. И обнять Вас. Ваши письма восхитительны и милостивы. Я так не умею. По причине возраста или каких-то других обстоятельств. И всё-таки лучше обходиться без писем. Да здравствует непосредственное общение! Обнимаю Вас, господин Птичкин. ...Я с Вами никогда не притворялся. Я перед Вами всегда нараспашку, пренебрегая предостережениями Александра Сергеевича в том смысле, что чем меньше — тем больше... Зато во сне я вижу Вас, а не собственные уловки и приёмы, годные для банального флирта. ...Печально... без тебя. Пытаюсь работать, а в голове — ты. Работа кажется пустой и напрасной. Нет, я, видимо, сильно сдал. Я был сильным человеком. Что-то меня надломило. Какая-то потребность исповедоваться перед тобой, хотя это напрасно: и тебя вгоняю в меланхолию, ты человечек нестойкий. Вот сейчас встану, встряхнусь, вызову на поверхность грузинские бодрые силы и пойду звонить тебе и опускать письмо. С любовью, как выясняется, шутить нельзя. Да я и не шучу и, может быть, слишком не шучу. Его самозащитой была некоторая высокомерность. Во всяком случае, многие его так воспринимали. Но он был удивительно трепетный, ранимый. Идёт по улице солдатик — Булатик мог расплакаться. При том, что в его характере волевая сдержанность. Да, была в нём и сентиментальность... Поэт... Я называла его «Облако без штанов». Мягкий, романтичный, импульсивный. Конечно, ему нужна была такая женщина, как Ольга. Я, такая, как я, — это, может быть, чистая любовь, запредельность. Он часто говорил в преддверии нашего совместного проживания: как же мы с тобой будем жить? Ты такая... я такой... Он ещё любил говорить: я азиат. Да, он был таким чудесным азиатом! Он был гениален во всех своих проявлениях. Как человек,