Путь поэта. О поэзии Н. С. Гумилёва : Юрий Верховский : О Гумилеве

I Когда перед нами — литературное наследие целой закончившейся деятельности поэта, естественно желание дать себе отчет в итогах этой деятельности, представить себе во всей цельности это наследие, а для этого прежде всего последовательно обозреть его — с первых ступеней закончившегося уже восхождения. «Оды, сочиненные и переведенные при горе Читалагае» Державина, «Лирический Пантеон» Фета, «Гаммы» Полонского, «Мечты и Звуки» Некрасова — во всех этих первых книгах наших столь различных поэтов — или в известной мере уже прямо определилось что-то свое, основное для автора, или, по крайней мере, хотя бы в какой-то не вполне ясной глубине наметились, обозначились некие элементы будущего своеобразного индивидуального развития. В этот второй ряд становится юношеская, почти детская книга покойного Н. С. Гумилева «Путь Конквистадоров», с которою он выступил в печати в 1905 г. Если к ней присоединить его следующую книгу, тоже очень ранние «Романтические Цветы» (1908 г.), то мы можем говорить уже о первом, основном, самоопределяющем для будущего художника значении этих juvenilia [здесь — юношеских опытов. — лат.] нашего поэта. «Романтические Цветы» он как бы сам признал моментом своего правомочного вступления в литературу, приложив их второе несколько измененное издание к последовавшей за ними большой книги «Жемчуга» (1910). Последнее обстоятельство как бы обязывает нас принять «Романтические Цветы» за исходную точку, но как в них, так уже и в «Пути Конквистадоров» ретроспективный взгляд несомненно вскрывает многое уже лично характерное. Скажем заранее, что первый период поэтической работы Гумилева, его Lehrjahre [годы учения. — нем.] , исчерпывается книгой «Жемчуга», когда уже перед нами начинает развертываться его Wanderjahre [годы странствий. — нем.] . В их постепенно раскрывающемся перед нами пути поворотным моментом представляется нам книга «Чужое Небо». Группа этих книг освещает нам подход к поэту, вполне определившемуся в дальнейшем. II Теперь, когда мы знаем всего Гумилева-поэта, мы скажем, что, даже выписывая автограф к своей первой книге, он словно заглянул в будущее: «Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует». — эти «красивые» слова Андре Жида сравнительно недолго — в этой недолгой поэтической деятельности — определяют общий тон едва ли не основной чисто-гумилевской поэтической струны, окрашивая романтическим эстетизмом самое заглавие книги. Попытаемся наметить основные линии сперва лирики, потом эпоса за этот период. «Конквистадор в панцире железном» и «Звезда долин лилея голубая» — характерная антитеза вступительного стихотворения. Эпиграфы отделов — стихи самого автора книги — опорные, так сказать, моменты. Один эпиграф: Я знаю, что ночи любви нам даны И яркие, жаркие дни для войны Та же внешне романтическая окрашенность, декоративность — и возвращение к той же антитезе. Другой эпиграф: Кто знает мрак души людской, Ее восторги и печали? От нас сокрытые скрижали. Красочный образ, но скорее скрывающий, чем обнаруживающий то душевно-человеческое, что ищет сказаться точнее и глубже — едва ли не отрицание самой возможности проникнуть в это душевное человека. На него пока наброшен «блистательный покров» — не тютчевского дня, но внешне- красочного восприятия мира, по преимуществу дневного. Этот мир цветущий и, сказали бы мы, цветистый, как бы заполнил поэта. В ярких «Романтических Цветах» сохраняет он свое очарование и дальше. Тяготение к мотивам красочно-пластическим и декоративность в их трактовке; отсюда — объективация, проецирование личного момента во вне, отсюда предпочтение лиро-эпических форм, условно балладного склада; в «Романтических Цветах» и в «Жемчугах» пьесы этого типа, с блестящим налетом историзма — на первом плане. Помпей на корабле, среди пиратов, Приподнявшись лениво на локте, божественно-надменный император Каракалла — «с профилем орлиным, с черною курчавой бородой», созерцатель и поэт, — такова античность в «Романтических Цветах». «Влюбленная в дьявола» — таково средневековье. Та же картинная, холодная эротика в пьесах «Юный маг в пурпурном хитоне» и «Любовникам»; та же внешняя фантастика в проходящих образах Люцифера, Феи Маб, Вечного Жида («Там, где похоронен старый Маг) — с отдельными моментами не только стройности, но и движения внутреннего. Все же вообще трактовано внешне-живописно и эффективно-риторически, со вкусом не всегда разборчивым (в частности, относительно языка), с интенсивностью очень неравномерной, без определенно индивидуальных достижений, без полной убедительности. Наименее самобытными и наполненными представляются нам и в «Жемчугах» многочисленные стихотворения балладного тона, декоративно-живописные и уже часто словесно-изощренные («Царица Семирамида», «Возвращение Одиссея», «Колдунья»). К ним примыкают по манере такие же пьесы как «В пустыне», отчасти «Адам» и сонет «Потомки Каина». Давно вода в мехах иссякла, Но, как собака не умру: Сперва предам себя костру. И пусть, пылая, жалят сучья, Грозит чернеющий Эреб, У двух враждующих судеб! . . . . . . . . Пред смертью все, Терсит и Гектор, Равно ничтожны и славны, В полях лазоревой страны. Хорошо сделано стихотворение «Семирамида» (посвященное памяти Анненского). Одна из пьес на античные темы — «Основатели» — отличается, сжатая в три строфы, подлинной силой. Обе вещи интересны ритмически. Из мотивов «средневековых» выделяется «Рыцарь с цепью». Рядом с «античными» балладами и тут, как в «Романтических Цветах» стоит для нас чисто литературная, по-брюсовски холодная «эротика» с ее «поцелуями, окрашенными кровью» («Это было не раз»). А в «Чужом Небе» нет этих «баллад», нет и такой эротики. Мотив любви, разработанный по-прежнему приподнято, но глубже «изнутри», органически связан с античным мотивом в пьесе «Жестокой», заканчивающейся такими строфами: «Я вас люблю, забудьте сны». — В молчаньи Она, чуть дрогнув, веки подняла, И громовые клекоты орла. Торжественно парил, и красота Замкнула богохульные уста. Тут же и баллада о Маргарите полна одушевления, полна живописной и звуковой гармонии. Мотивы «экзотические», сказочные странствия только предчувствуются и чуть намечаются в «Пути Конквистадоров»; излюбленные поэтом с молодой поры «Романтических Цветов», уже и здесь они разработаны гораздо более убедительно других мотивов той же, по преимуществу красочно-пластической поэзии. И в ней пока немало изысканности, выделанности, но в основе — внутренняя подлинность, под которой чувствуется земля, а не книга, а потому и фантастика тут живет и заставляет жить, и риторичность исчезает из сообщающего лиризма, или даже своеобразно сплетается с его музыкой, ею побежденная («Над тростником медлительного Нила»). Здесь полнотою красочного видения и жизненной, музыкальной одушевленностью особенно выделяется стихотворение: «Приближается к Каиру судно», с такими пленительными чертами изображения, как в этих простых строках: И вытягивают шеи, И им виднее. Наиболее глубокой, истинно романтической музыкой проникнуто вступительное стихотворение небольшого цикла «Озеро Чад», полное световых и музыкальных красок и оттенков и какого-то двумя-тремя чертами переданного экзотизма в самом живописании жирафа. Отметим мягкий переход и гармоническое возвращение-заключение: Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав?.. Ты плачешь? Послушай… далеко на озере Чад Изысканный бродит жираф. В «Жемчугах» поэт тотчас во всю силу становится самим собой, коснувшись излюбленных мотивов «экзотики», «странствий», сказочного, здесь тоже развитых. Таков полный красок, движения и звуков «Лесной пожар» со всей динамикой тревожных стремительных хореев. Такова вмещенная в небольшое стихотворение эпическая фигура Старого Конквистадора. Тут иногда рядом со стремлением к большим полотнам и широким мазкам или к монументальности — тонкие и нежные краски, лирически-мягкие оттенки, — как в «Кенгуру» («Утро девушки»). Иногда — свежая и веселая живость, не чуждая иронической улыбки и легкого юмора, — «Маркиз де Карабас», «Путешествие в Китай». В этих «жанровых» изобретениях, как и в красочных, полных движения описаниях, есть уже черты эпического поэта. Приведем хотя бы две-три выдержки: Весенний лес певуч и светел, Черны и радостны поля, За старой ригой журавля. . . . . . . . . И в сеть заманивает птиц. . . . . . . . . Когда же роща тьму прокличет, И задремлю я, он мурлычит, Уткнув мне в руку влажный нос. — «Мне сладко вам служить, за вас Я смело брошу миру вызов, Ведь вы маркиз де-Карабас, Потомок самых древних рас, Средь всех отличенный маркизов». . . . . . . . . «Зачем же спите вы в норе, Всегда причудливый ребенок, Зачем не жить вам при дворе, Средь попугаев и болонок?!» Мой добрый кот, мой кот ученый И лапой белой и точеной, Сердясь, вычесывает блох. (Маркиз де-Карабас) Воздух над нами чист и звонок, В житницу вол отвез зерно, Отданный повару пал ягненок, В медных ковшах играет вино. Что же тоска нам сердце гложет..? . . . . . . . . Только не думать! Будет счастье В самом крикливом какаду, Смуглый ребенок в чайном саду. В розовой пене встретим даль мы. Что нам пригрезится в ночь у пальмы? Как опьянят нас соки дерев? Праздником будут те недели, Что проведем на корабле,.. Ты ли не опытен в пьяном деле, Вечно румяный мэтр Рабле? . . . . . . . . Будь капитаном! Просим! Просим! (Путешествие в Китай) Все это могло бы быть развернуто в широких размерах эпосе. Те же мотивы странствий, экзотики, полусказочных стран в «Чужом Небе», разрабатываются шире — то интимно и глубоко лично, песенно-элегически, то в красочно-подвижной объективации. «Ослепительно» для поэта, как в начале, все, напоминающее — И в море врезавшийся мыс, И одинокий кипарис, Багдад и «великолепная Бассора», Смирна и Левант Когда-то… Боже, как чисты, И как мучительны мечты! Ну, что же, раньте сердце, раньте, — Я тело в кресло уроню, И буду плакать о Леванте. Это — подлинное пение раскрывающейся души, почти мимовольное. III Исходя в нашей характеристике из первых опытов Гумилева, мы видим руководящее, в известной мере, значение эпиграфических стихов его лирики. Но как раз эпиграф центрального, эпического по заданию отдела: Силой огненных мечей. — неожиданно как бы приоткрывает отступившее в тень — внутреннее, идеологическое, в плане какого-то богоборчества, хотя это только — слова сказочных королей. Однако, вообще высказываний, хотя бы и робких, на первых порах немного. В личном стихотворении «Credo» [кредо (фр.). — Ред.] (которое и ассоциировалось для нас с тютчевским «блистательным покровом»); о неведении души человеческой о своем запредельном прошлом и будущем торжествует утверждение «наброшенного&ra